23 апреля отмечается Всемирный день книг и авторского права. Отмечается он, начиная с 1996 года. Всемирный день был провозглашён на 28-й сессии ЮНЕСКО 15 ноября 1995 года Решение было принято с целью просвещения, развития осознания культурных традиций, а также с учётом того, что книги являются наибольшим средством распространения знания, самым надёжным способом его сохранения

А ещё за два столетия до наших дней, в 1802 году, Николай Михайлович Карамзин написал свою статью «О книжной торговле и любви ко чтению в России». Но, читая сегодня строки Карамзина, не перестаёшь удивляться их современности. Конечно, в них есть исторические реалии, но смысл, который вкладывает Карамзин, близок и понятен нам сегодня, в век, когда приходится прилагать немало усилий, чтобы вернуть людям интерес к чтению и книге.

Карамзин начинал свою статью ярким свидетельством: «…За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200 000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь к чтению всего более им способствует…».

Далее Карамзин воздает похвалу просвещённой деятельности Новикова, при котором впервые возникли книжные лавки в провинции, именно он завел их в следующих городах: в Ярославле, Смоленске, Вологде, Твери, Казани, Туле, Богородске, Глухове и Киеве, так что Новиков является организатором русской книжной торговли.

Господин Новиков был в Москве главным распростра­нителем книжной торговли. Взяв на откуп университет­скую типографию, он умножил механические способы кни­гопечатания, отдавал переводить книги, завел лавки в дру­гих городах, всячески старался приохотить публику ко чтению, угадывал общий вкус и не забывал частного. Он торговал книгами, как богатый голландский или англий­ский купец торгует произведениями всех земель: то есть с умом, с догадкою, с дальновидным соображением. Прежде расходилось московских газет не более 600 экземпляров; г. Новиков сделал их гораздо богатее содержанием, при­бавил к политическим разные другие статьи и, наконец, выдавал при «Ведомостях» безденежно «Детское чтение», которое новостию своего предмета и разнообразием мате­рии, несмотря на ученический перевод многих пиес, нра­вилось публике. Число пренумерантов ежегодно умножа­лось и лет через десять дошло до 4000.

С 1797 году газеты сделались важны для России высочайшими императорски­ми приказами и другими государственными известиями, в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000: без сомнения, еще мало, когда мы вообразим вели­чие империи, но много в сравнении с прежним расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число любопытных так скоро возрастало, как в России. Правда, что еще многие дворяне, и даже в хорошем состоянии, не берут газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их.

Самые бедные люди подписываются; и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомцу слу­чилось видеть несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут «Московские ве­домости», хотя четверо не знают грамоте; но пятый разби­рает буквы, а другие слушают.

Наша книжная торговля не может еще равняться с не­мецкою, французскою или английскою; но чего нельзя ожидать от времени, судя по ежегодным успехам ее? Уже почти во всех губернских городах есть книжные лавки; на всякую ярманку, вместе с другими товарами, привозят и богатства нашей литературы (Как опять современен Карамзин!) Так, например, сельские дворянки на Макарьевской ярманке запасаются не только чепцами, но и книгами. Прежде торгаши езжали по дерев­ням с лентами и перстнями: ныне ездят они с ученым то­варом, и хотя по большей части сами не умеют читать, но, желая прельстить охотников, рассказывают содержание романов и комедий, правда, по-своему и весьма забавно.

Я знаю дворян, которые имеют ежегодного дохода не более 500 рублей, но собирают, по их словам, библиотечки, раду­ются ими и, между тем как мы бросаем куда попало бога­тые издания Вольтера, Бюффона, они не дадут упасть пы­линке на самого «Мирамонда»; читают каждую книгу не­сколько раз и перечитывают с новым удовольствием.

Любопытный пожелает, может быть, знать, какого роду книги у нас более всего расходятся? Я спрашивал о том у многих книгопродавцев, и все, не задумавшись, отвечали: «Романы!» Немудрено: сей род сочинений, без сомнения, пленителен для большей части публики, занимая сердце и воображение, представляя картину света и подобных нам людей в любопытных положениях, изображая сильней­шую и притом самую обыкновенную страсть в ее разно­образных действиях. Не всякий может философствовать или ставить себя на месте героев истории; но всякий лю­бит, любил или хотел любить, и находит в романическом герое самого себя.

Читателю кажется, что автор говорит ему языком собственного его сердца; в одном роман питает надежду, в другом — приятное воспоминание. В сем роде у нас, как известно, гораздо более переводов, нежели со­чинений, и, следственно, иностранные авторы перебивают славу у русских. Теперь в страшной моде Коцебу — и как некогда парижские книгопродавцы требовали Персидских писем от всякого сочинителя, так наши книгопродавцы требуют от переводчиков и самых авторов Коцебу, одного Коцебу! Роман, сказка, хорошее или дурное — все одно, если на титуле имя славного Коцебу!

Не знаю, как другие, а я радуюсь, лишь бы только чи­тали! И романы самые посредственные,— даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом про­свещению. Кто пленяется «Никанором, злощастным дворя­нином», тот на лестнице умственного образования стоит еще ниже его автора, и хорошо делает, что читает сей роман: ибо, без всякого сомнения, чему-нибудь научается в мыслях или в их выражении. Как скоро между автором и читателем велико расстояние, то первый не может силь­но действовать на последнего, как бы он умен ни был. Надобно всякому что-нибудь поближе: одному Жап-Жака другому Никанора.

Как вкус физический вообще уведом­ляет нас о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает человеку верную аналогию пред­мета с его душою; но сия душа может возвыситься посте­пенно — и кто начинает Злощастным дворянином, нередко доходит до Грандисона.

Всякое приятное чтение имеет влияние на разум, без которого ни сердце не чувствует, ни воображение не пред­ставляет. В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги (в этом, действительно, сомневаться не приходится, укогда сегодня мы так много говорим о чистоте и культуре родного языка!)

К тому же нынешние романы богаты всякого рода познаниями. Автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их, и даже ко всем наукам: то описывает какой-нибудь амери­канский остров, истощая Бишпнга; то изъясняет свойство тамошних растений, справляясь с Бомаром; таким образом читатель узнает и географию и натуральную историю; и я уверен, что скоро в каком-нибудь немецком романе новая планета Пиацци будет описана еще обстоятельнее, нежели в «Петербургских ведомостях».

Напрасно думают, что романы могут быть вредны для сердца: все они представляют обыкновенно славу доброде­тели или нравоучительное следствие. Правда, что некото­рые характеры в них бывают вместе и приманчивы и по­рочны; но чем же они приманчивы? некоторыми добрыми свойствами, которыми автор закрасил их черноту: следст­венно, добро и в самом зле торжествует. Нравственная природа наша такова, что не угодишь сердцу изображе­нием дурных людей и не сделаешь их никогда его любим­цами. Какие романы более всех нравятся? обыкновенно чувствительные: слезы, проливаемые читателями, текут всегда от любви к добру и питают ее. Нет, нет! дурные люди и романов не читают. Жестокая душа их не прини­мает кротких впечатлений любви и не может заниматься судьбою нежности. Гнусный корыстолюбец, эгоист найдет ли себя в прелестном романическом герое? а что ему нуж­ды до других? Неоспоримо то, что романы делают и серд­це и воображение... романическими: какая беда; тем лучше в некотором смысле для нас, жителей холодного и желез­ного севера! Без сомнения, не романические сердца причи­ною того зла в свете, на которое везде слышим жалобы, но грубые и холодные, то есть совсем им противоположные! Романическое сердце огорчает себя более, нежели других; но зато оно любит свои огорчения и не отдаст их за самые удовольствия эгоистов.

Одним словом, хорошо, что наша публика и романы чи­тает!

Писалось это, вновь подчеркнем, в самом начале девятнадцатого века! Того самого века, который подвигнул русскую культуру, науку, литературу, искусство и книгоиздательство на такие высоты, что Россия выдвинулась в число первых в мире стран по духовному развитию. Двадцатый век, век всеобщей грамотности, поистине можно было бы назвать и Веком чтения – оно прочно вошло в обиход большинства наших сограждан. Личная библиотека стала непременным атрибутом домашнего интерьера не только интеллигентных семей. Не говоря уже о библиотеках публичных – городских, районных, республиканского значения, фонды которых регулярно пополнялись за счет книжных новинок.

Сегодня в 21 век, в век информатизации и компьютерных технологий, человек не должен забывать книгу, чтобы остаться поистине интеллигентным, высоконравственным и культурным человеком. Об этом писал Карамзин в начале 19 века, но нам, в 21 веке, понятны его слова. Это лишний раз подчеркивает талант Карамзина, его умение заглянуть в суть вещей, которая мало меняется со временем. Карамзин - наш классик, а классические ценности вечны, и наследие Николая Михайловича Карамзина-доказательство тому.

В марте 2011 года исполнилось 200 лет со времени написания судьбоносного труда Карамзина «Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях». Судьба этой записки, которую Александр Пушкин назвал «драгоценной», – удивительна. Долгое время она находилась под цензурным запретом. Ни в царские времена, ни после революции 1917 года никогда полностью не публиковалась. Лишь в конце XX века рукопись увидела свет.

Как известно, «Записка о древней и новой России» была написана Карамзиным по просьбе великой княгини Екатерины Павловны, младшей сестры Александра I, женщины мудрой, просвещённой, которой небезразлична была судьба России. Карамзин работал над «Запиской…» с декабря 1810 г. по февраль 1811 г. И в марте 1811 года при личной встрече в Твери она была представлена Императору Александру I.

Время создания «Записки…» - период проектов Сперанского, либерала, реформатора, франкомана, выстраивающего политику России по точной французской копии. Казалось бы в оценках историков – Сперанский и Карамзин противостояли друг другу как воплощение прогресса и реакции. Но реальность была сложнее. Нет ничего более несправедливого, чем представлять Карамзина сторонником исторического застоя, но к реформаторству Александра I он действительно относился отрицательно.

«Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее; одно другим, так сказать, дополняется и в связи представляется мыслям яснее» – такими словами начинается «Записка». Её написал историк, у которого за плечами имелся опыт изучения российской и мировой истории; путешественник, побывавший в Европе и бывший свидетелем последствий террора Французской буржуазной революции; наконец, её написал гуманист, которому не безразлична была судьба своего Отечества. В ней Карамзин, как гражданин своего Отечества, и верноподданный царя, обращаясь к истории развития стран и народов, предостерегает государя от пути неправедного, кровопролитного, уповает на просвещение, разум и волю мудрого правителя, во имя единой и процветающей России.

По какому пути должна была пойти Россия? Карамзина, как историка и честного человека, заботит будущее России. Карамзин наблюдал в своей жизни разные проявления свободы – от бунта Пугачёва до французских буржуазных реформ. Во время заграничного путешествия Карамзин видел все последствия французской буржуазной революции – эшафоты, казни, в том числе и казни венценосных особ. В России стал свидетелем восстания декабристов. Карамзин предвидел, что идеи разрушительные могут победить идеи созидательные, преждевременной свободой можно легко обжечься, чему есть много примеров в истории, поэтому написал это послание к российскому государю. «Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет? Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7[-ю] экс-адвокатами и экс-якобинцами? Петр Великий любил иностранное, однако же не велел, без всяких дальних околичностей, взять, напр[имер], шведские законы и назвать их русскими, ибо ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств.

Его главный труд недаром назван «Историей государства Российского», а не историей России, потому что в понятие «государство» Карамзин вкладывал смысл поступательного развития России под началом мудрого государственного деятеля. Карамзин призывал к постепенному, мирному движению общества вперёд, без насилия и кровопролитных реформ, путь от старого – к новому, но всегда имея в запасе это старое. !Наша история, по мнению Карамзина, должна строится не по энциклопедии, рождённой в Париже, а по энциклопедии более древней – по Библии».

Именно с «Записки…» начинается в русской истории и литературе борьба с бюрократией: «Здесь три генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берёт из пяти мест жалование; всякому – столовые деньги… Непрестанно на государственное иждивение ездят Инспекторы, Сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами». Какой же вывод делает Карамзин? «надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жаловании».

Реформаторскую деятельность Александра Карамзин оценивал в свете всей традиции правительственных реформ в России после Петра I. На протяжении десятилетий кипела деятельность, в которой принимали участие цари, вельможи, комитеты и комиссии, делались карьеры и получались награды, вспыхивались общественные надежды и опасения. И ничего не было сделано. Это и было отправной точкой того скептитизма, который определял отношение Карамзина к правительственным реформам.

«Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Любовь к Отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного. Просвещение достохвально, но в чем состоит оно? В знании нужного для благоденствия: художества, искусства, науки не имеют иной цены. Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. В сем отношении государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом».

«Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Теперь же … мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр».

Екатерина II была истинною преемницею величия Петрова и второю образовательницею новой России. Горестно, но должно признаться, что хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно вспоминаем её слабости и краснеем за человечество». О Павле I: «Презирая душу, уважал шляпы и воротники». И в итоге – дерзко: «Заговоры, да устрашают народ для спокойствия государей»

Но более всего Карамзин обращался к Александру. «Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими, т.е. в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением — испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет история».

Россию, как огромную территорию, Карамзин считал наиболее приспособленной для единовластия. Но он верил в просвещённого монарха, который радеет за просвещение своих граждан.». «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья; из сего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия. Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых слуг великокняжеских или царских. Худо, ежели слуги овладеют слабым господином, но благоразумный господин уважает отборных слуг своих и красится их честью. Права благородных суть не отдел монаршей власти, но ее главное, необходимое орудие, двигающее состав государственный… Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми — государь, единственный законодатель, единовластный источник властей. Вот основание российской монархии, которое может быть утверждено, или ослаблено правилами царствующих».

Цари не любят, когда им говорят правду. А то, что главной мишенью Карамзина был не Сперанский, а сам император, видно из настойчивости, с которой Карамзин касался основных вех правления и репутации императора. Карамзин остановился на неудачах в отношении с Наполеоном, о поражении под Аустерлицем, на военных и дипломатических неудачах царя. Карамзин предвидел приближение тяжкой войны, в которой России пришлось бы столкнуться с гениальным полководцем – Наполеоном. Поэтому критика Карамзина была столь беспощадной. «Если Александр вообще будет осторожнее в новых государственных творениях, стараясь всего более утвердить существующие и думая более о людях, нежели о формах, ежели благоразумною строгостью обратит вельмож, чиновников к ревностному исполнению должностей; если заключит мир с Турцией и спасет Россию от третьей, весьма опасной, войны с Наполеоном, хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом, или с целостью бытия; если он, не умножая денег бумажных, мудрою бережливостью уменьшит расходы казны и найдет способ прибавить жалованья бедным чиновникам воинским и гражданским; если таможенные Уставы, верно наблюдаемые, приведут в соразмерность ввоз и вывоз товаров; если — что в сем предположении будет необходимо — дороговизна мало-помалу уменьшится, то Россия благословит Александра, колебания утихнут, неудовольствия исчезнут, родятся нужные для государства привычки, ход вещей сделается правильным, постоянным; новое и старое сольются в одно, реже и реже будут вспоминать прошедшее, злословие не умолкнет, но лишится жала!.. Судьба Европы теперь не от нас зависит. Переменит ли Франция свою ужасную систему, или Бог переменит Францию, — неизвестно, но бури не вечны! Когда же увидим ясное небо над Европой и Александра, сидящего на троне целой России, тогда восхвалим Александрове счастье, коего он достоин своею редкою добротою!»

Встреча и разговор с царём были не из лёгких, это действительно было подвигом Карамзина. Александр был взбешён содержанием «Записки..», он увидел в ней унижение своего императорского достоинства. И это ещё раз подчёркивает нам достоинство человека, для которого личная добродетель – это, прежде всего, вклад в историю родной страны. Карамзин писал: «Уважение к себе – это долг по отношению к моему сердцу, милой жене, детям, России, человечеству».

Можно изумляться беспримерной смелости Карамзина. Но, избрав такой путь, он следовал прямоте и благородству своей натуры. Однако, это е был ещё и способ завоевать доверие Александра. «Записка…» свидетельствует о сближении двух великих исторических фигур – Карамзина и Александра I – людей, которые влияли на судьбу России первой трети 19 века. Не вынося чужой независимости, император, тем не менее, уважал только людей независимых. Любя лесть, он презирал льстецов. И уважая Карамзина, он отдал ему право быть голосом истории.

Расставаясь, император едва кивнул Карамзину. Отношения с царём обострились, Карамзин был в опале. Но, зная цену придворной лести и уважая смелость историка, он выслушал его, как Александр Македонский слушал наставления Аристотеля.

Карамзин просил вернуть рукопись, но Великая Княгиня отказала его просьбе, заверив, что та будет сохранена. Публикация «Записки..» находилась в XIX веке под цензурным запретом. Оригинал рукописи утрачен, однако сохранились многочисленные копии. Первое ее издание, отвечающее современным научным требованиям, состоялось только в 1988 г. Одну из копий сделал историк Василий Сиповский. Она хранится в РНБ, как «список Сиповского».

Ульяновская областная научная библиотека им. В. И. Ленина является обладателем рукописного списка «Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Н. М. Карамзина. Неизвестным переписчиком она была скопирована в обыкновенную писарскую книгу. На экземпляре, хранящемся в библиотеке, не указано ни имени Карамзина, ни название текста. Возможно, именно это и спасло рукопись от уничтожения в 20-х годах XX века. Рукопись хранится в фонде отдела редких книг и рукописей Ульяновской областной научной библиотеки им. В. И. Ленина в составе личной коллекции Дмитрия Петровича Ознобишина, поэта и краеведа.

Список, хранящийся в Ульяновской областной научной библиотеке им. В. И. Ленина, полностью повторяет содержание рукописи Василия Сиповского.

Можно соглашаться с выводами Карамзина или опровергать его мнения, но нельзя не признать, что он остался верен своим словам, поставленным эпиграфом в «Записке…»: «несть льсти в языце моем». «Записка…» стала настоящим гражданским подвигом тех лет, историческим и общественным ориентиром и нам на многие годы.

Добрый вечер, уважаемые радиослушатели! В студии Ольга Даранова, и мы с вами продолжаем знакомиться с произведениями Николая Михайловича Карамзина в рамках проекта «Путешествие с Карамзиным». Сегодня прозвучат фрагменты повести Карамзина «Чувствительный и холодный», написанной в 1803 году. Вначале несколько слов об этом произведении.

В «Вестнике Европы» за 1803 год Карамзин поместил произведение, которое по жанру не является ни повестью, ни рассказом, ни очерком; в критике называют его психологическим этюдом. Карамзин озаглавил его «Чувствительный и холодный. Два характера». Тема эта давно привлекала его внимание, но только к началу XIX века в сознании Карамзина определились эти «два характера» как главные, может быть, и единственные с его точки зрения, формы проявления внутренней жизни у людей.

Однако важнейшая особенность этого небольшого, но очень глубокого произведения заключается в том, что ни «чувствительный» Эраст, ни «холодный» Леонид не являются для автора «положительными героями». Каждый из них по-своему отрицателен. Карамзин словно не хочет предпочесть одного другому и старается показать, что ни первый, ни второй не дали людям того, что могли бы дать.

И все-таки, несмотря на несколько критическое отношение к Эрасту, писателю импонирует «чувствительность», ибо только «чувствительные», пишет Карамзин, «приносят великие жертвы добродетели, удивляют свет великими делами, для которых... нужен всегда примес безрассудности». Итак, читаем…

Музыка

Некоторые писали и даже доказывали, что наши природные способности и свойства одинаковы; что обстоятельства и случаи воспитания не только образуют или развивают, но и дают характер человеку вместе с особенным умом и талантами…

Нет! Одна природа творит и даёт: воспитание только образует. Одна природа сеет: искусство или наставление только поливает семя, чтобы оно лучше и совершеннее распустилось…

Мы имели случай узнать историю двух человек, которая представляет в лицах сии два характера.

Эраст и Леонид учились в одном пансионе и рано сделались друзьями. Первый мог назваться красавцем: второй обращал на себя внимание людей отменно умным лицом. В первом с самого младенчества обнаруживалась редкая чувствительность: второй, казалось, родился благоразумным. Эраст удивлял своим понятием, Леонид – прилежанием. Казалось, что первый не учится, а только воспоминает старое; второй же никогда не забывал того, что узнавал однажды. Первый, от излишней надежности на себя, откладывал всякое дело до последней минуты, никогда не выучивал урока; второй знал его всегда заблаговременно, всё ещё твердил и не верил своей памяти. Эраст делал иногда маленькие проказы, ссорился с товарищами и нередко заслуживал наказание; но все его любили. Леонид вёл себя тихо, примерно и не оскорблял никого; но его только хвалили. Одного считали искренним, добродушным: таков он был в самом деле. Другого подозревали в хитрости и даже лукавстве: но он был только осторожен. – Их взаимная дружба казалась чудною: столь были они несходны характерами!.. Эраст ещё в детстве пленялся романами, поэзией, а в истории более всего любил чрезвычайности, примеры геройства и великодушия. Леонид не понимал, как можно заниматься небылицами, то есть романами! Стихотворство казалось ему трудною и бесполезною игрою ума, а стихотворцы – людьми, которые хотят прытко бегать в кандалах. Он читал историю с великою прилежностию, но единственно для того, чтобы знать её, не для внутреннего наслаждения. Эраст восхищался бурными временами греческой и римской свободы: Леонид думал, что свобода есть зло, когда она не даёт людям жить спокойно. Эраст верил в истории всему чрезвычайному: Леонид сомневался во всём, что не было согласно с обыкновенным порядком вещей.

Музыка

Как мнения, так и поступки наших друзей были различны. Однажды дом, где они учились и жили, загорелся ночью: Эраст вскочил с постели неодетый, разбудил Леонида и других пансионеров, тушил огонь, спасал драгоценные вещи своего профессора и не думал о собственных. Дом сгорел, и Эраст, обнимая друга, сказал с великодушным чувством: «Я всего лишился, но в общих бедствиях хорошо забывать себя» – «Очень дурно, – отвечал Леонид с хладнокровием, – человек создан думать сперва о себе, а там о других; иначе нельзя стоять свету. Хорошо, что мне удалось поправить твою безрассудность: я спас и сундуки и книги наши». Так Леонид мыслил и поступал на шестнадцатом году жизни. – В другой раз они шли по берегу реки: в глазах их мальчик упал с мосту. Эраст ахнул и бросился в воду. Леонид хотел удержать его, но не успел; однако ж не потерял головы, даже не закричал, а только изо всей силы пустился бежать к рыбакам, которые вдали расправляли сети, – бросил им рубль и велел спасти Эраста, который уже тонул. Рыбаки через пять минут вытащили его вместе с мальчиком. Леонид бранил своего друга: называл глупцом безумным; однако ж плакал… Редкая чувствительность холодных людей бывает тем заметнее и трогательнее. Эраст целовал его и восклицал: «Я жертвовал собою для спасения человека, обязан жизнию другу и вижу слёзы его: какое счастие!»

Они в одно время оставили пансион и вместе отправились в армию. Эраст твердил: «Надобно искать славы!» Леонид говорил: «Долг велит служить дворянину…» Первый бросался в опасности – другой шёл, куда посылали его. Первый от излишней запальчивости скоро попался в плен к неприятелю; другой заслужил имя хладнокровного, благоразумного офицера и крест Георгия при конце войны. Мир освободил Эраста. Как искренно радовался он возвышению друга, который далеко опередил его в чинах воинских! Ни малейшая тень зависти не омрачила его доброго, чистого сердца. – Оба вместе перешли они в гражданскую службу. Леонид занял место совсем не блестящее и трудное; Эраст вступил в канцелярию знатнейшего вельможи, надеясь своими талантами заслужить его внимание и скоро играть великую ролю в государстве. Но для успехов честолюбия нужны гибкость, постоянство, холодность, терпение; Эраст же не имел никоторого из сих необходимых свойств. Он писал хорошо; но, вручая бумагу министру, гордым взором не просил снисходительного одобрения, а требовал справедливой хвалы; не боялся досадить ему: боялся только перед ним унизиться. «Пусть он знает, – говорил Эраст Леониду, – что я служу государству, а не ему, и соглашаюсь на время трудиться в неизвестности, чтобы стать некогда на ту степень, которая достойна благородного честолюбия и на которой дела мои будут славны в отечестве!..» – «Любезный друг! – отвечал Леонид. – Никакие таланты не возвысят человека в государстве без угождения людям; если не хочешь служить им, то они не дадут тебе способа служить и самому отечеству. Не презирай нижних ступеней лестницы: они ведут к верхней. Искусный честолюбец только изредка взглядывает на отдалённую цель свою, но беспрестанно смотрит себе под ноги, чтобы идти к ней верно и не обступиться…» … Эраст был молод, прекрасен, умён и богат: сколько прав наслаждаться светом! Женщины ласкали его, мужчины ему завидовали: сколько приятностей для сердца и самолюбия! Он сократил вечера для работы, чтобы продлить их для удовольствий общества, находя, что одобрительная улыбка министра не так любезна, как нежная улыбка прелестных женщин… Министр его был человек добрый и рассудительный, но человек: он вышел из терпения – и Эраст сделался наконец свободным, то есть праздным.

«Поздравь меня с любезною вольностию! – сказал он Леониду, вбежав в кабинет к нему. – мне запретили быть полезным государству: никто не запретит мне быть счастливым». Леонид пожал плечами и с холодным видом отвечал другу: «Жалею о тебе! Человеку в двадцать пять лет не позволено жить для одного удовольствия».

Музыка 

… Эраст, взяв отставку, тем ревностнее служил грациям. Он был истинно чувствителен: следственно, хотел ещё более любить, нежели нравиться. Скоро очарование нежной страсти представило ему свет в одном предмете и жизнь в одном чувстве… Блаженный любовник, забыв вселенную, вспомнил только о друге и летел к нему говорить о своём счастии. – Снисходительный Леонид оставлял приказные бумаги и слушал его; но часто, облокотясь о камин, дремал среди самых живых описаний… Эраст называл его грубым, бесчувственным, камнем и другими подобными ласковыми именами. Леонид не сердился, но стоял в том, что благоразумному человеку надобно в жизни заниматься делом, а не игрушками разгорячённого воображения. – Споры друзей продолжались – и не решились… Эраст со слезами бросался иногда в объятья к верному другу, чтобы жаловаться ему на милых обманщиц. Леонид в таких случаях поступал великодушно: утешал его и не думал смеяться над страдальцем… Одним словом, Эраст или блаженствовал, или терзался, или в отсутствие живых чувств, томился несносною скукой. Леонид не знал счастия, но не искал его и был доволен мирным спокойствием души ясной и кроткой. Первый умом обожал свободу, но сердцем зависел всегда от других людей; второй соглашал свою волю с порядком вещей и не знал тягости принуждения. Эраст иногда завидовал равнодушию Леонидову; Леонид всегда жалел о пылком Эрасте.

Сей последний уехал наконец из П – следом за одною красавицею, – оставив Леонида больного; дорогою беспокоился, считал себя преступником в дружбе, хотел десять раз воротиться, но между тем въехал уже в М-у – откуда через несколько дней известил друга о своей женитьбе… Эраст заклинал друга спешить к нему в объятия и быть свидетелем его истинного счастия. Леонид скоро явился в М… Обрадованный Эраст бросился к нему навстречу, говоря: «Теперь вижу опыт нежной дружбы твоей!..» – «Я отпросился в отпуск, – сказал Леонид равнодушно, – чтобы ехать в свою деревню. Мне через М-у дорога…» И в самом деле уехал через два дни.

Эраст и самому себе и другим казался счастливым: Нина, супруга его, была прекрасна и мила. Он наслаждался вместе и любовию и покоем; но скоро приметил в себе какое-то чудное расположение к меланхолии: задумывался, унывал и рад был, когда мог плакать. Мысль, что судьба его навсегда решилась, – что ему уже нечего желать в свете, а должно только бояться потери, – удивительным образом тревожила его душу…

Музыка

В сём расположении Леонид нашёл Эраста, возвратясь из деревни в М-у, и дал слово прожить с ним несколько времени. Нина желала показаться ему любезною: мудрено ли? Эраст так неумеренно хвалил его! И друзья мужей, как известно, имеют великие права на ласку жён. Леонид всегда равнодушный и спокойный, был тем занимательнее в обществе; сердце никогда не мешало уму его искать на досуге приятных идей для разговора. К тому же мы заметили, что холодные люди иногда более чувствительных нравятся женщинам. Последние с излишнею скоростию и без всякой экономии обнаруживают себя, а первые доселе скрываются за щитом равнодушия и возбуждают любопытство, которое сильно действует на женское воображение… Без дальнейших изъяснений скажем, что Леонид вдруг – уехал в П, не простившись ни с хозяином, ни с хозяйкою.

Эраст изумился и спешил к жене своей… Нина обливалась слезами, писала и хотела скрыть от него бумагу. Он вырвал письмо из рук её… Бедный муж, но друг счастливый!.. Оказалось, что Нина обожала Леонида, но что он не хотел изменить дружбе и для того удалился. Безрассудная в письме своём к нему заклинала его возвратиться, а в противном случае грозилась отравить себя ядом… Эраст оцепенел от ужаса… Виновная супруга лежала у ног его без памяти… Видя смертную бледность её, он забыл всё и старался только привести её в чувство… Нина открыла томные глаза свои. Не знаю, что она говорила Эрасту, но Эраст через несколько минут, прижав её к своему сердцу, громко воскликнул: «такое ангельское раскаяние милее самой непорочности; всё забываю, и мы будем счастливы!..» В тот же день он написал Леониду: «О друг верный и бесценный! Поступок твой затмевает добродетель Сципионову; но смею думать, что в подобных обстоятельствах я сделал бы то же!» Леонид в ответе своём изъявил сожаление о домашней его неприятности и сказал, между прочим: «Женщины любезны и слабы, как дети; надобно многое спускать им; но какой благоразумный человек пожертвует старинным другом минутной их прихоти?»

Сердца нежные всегда готовы прощать великодушно и радуются мыслию, что они приобретают тем новые права на любовь виновного, но раскаяние души слабой не надолго укрепляет её в добродетельных чувствах: оно, как трепетание музыкальной струны, постепенно утихает, и душа входит опять в то расположение, которое довело её до порока. Легче удержаться от первой, нежели от второй вины – и бедный Эраст развёлся с женою, ибо не все его знакомые, подобно Леониду, спасались бегством от прелестей Нины.

Музыка

Мы видим честных мужей в свете и почти привыкли к ним, но если они чувствительны, то можем ли искренно не сожалеть об них? Мы любим плакать со вдовцом горестным; он счастлив в сравнении с мужем, который должен ненавидеть или презирать супругу!.. Эраст в отчаянии своём жаловался на судьбу, а ещё более – на женщин…

Эраст жил уединённо, но скоро обратил на себя общее внимание; умные произносили его имя с почтением, а добрые – с любовию: ибо он родился нежным другом человечества и в творениях своих изображал душу, страстную ко благу людей. Призрак, называемый славою, явился ему в лучезарном сиянии и воспламенил его ревностию бессмертия. «О слава! – думал он в восторге сердца. – Я искал тебя некогда в дыму сражений и на поле кровопролития; ныне, в тихом кабинете, вижу блестящий образ твой перед собою и посвящаю тебе остаток жизни. Я не умел быть счастливым, но могу быть предметом удивления…» Бедный Эраст! Ты променял одну мечту на другую. Слава благотворна для света, а не для тех, которые приобретают её… Скоро зашипели ехидны зависти, и добродушный автор нажил себе неприятелей. Сии чудные люди, которых он не знал в лицо, бледнели и страдали от его авторских успехов; сочиняли гнусные, ядовитые пасквили и готовы были растерзать человека, который не оскорбил их ни делом, ни мыслию… Эраст имел слабость огорчаться их ненавистию и писал к своему другу: «Узнав ветреность женщин, вижу теперь злобу мужчин. Первые извиняются хотя удовольствие: вторые делают зло без всякой для себя выгоды». – «Всего вернее, – отвечал ему Леонид, – идти в свете большою дорогою и запасаться такими деньгами, которые везде принимаются. Служба есть у нас вернейший путь к уважению (которого сродно искать людям в гражданском соединении), а чины – ходячая монета; положим, что слава драгоценнее, но многие ли знают её клеймо и высокую пробу? Это не монета, а медаль: один знаток возьмёт её вместо денег. К тому же дарования ума всегда оспориваются, и причина ясна: души малые, но самолюбивые, каких довольно в свете, хотят возвеличиться унижением великих…» Письмо Леонидово заключалось сими словами: «Я через месяц женюсь, чтобы избавить себя от хозяйственных забот. Женщина нужна для порядка в доме».

Эраст забыл свои авторские неудовольствия, чтобы спешить в П к свадьбе друга… Они уже давно не видались. Леонид, несмотря на прилежность делового человека, цвёл здоровьем; ибо всякая диететика начинается предписанием: «Будь спокоен духом!» Эраст, некогда прекрасный молодой человек, высох, как скелет; ибо «огненные страсти, по словам одного англичанина, суть курьеры жизни: с ними недолго ехать до кладбища»… Леонид, несмотря на свою холодность, с прискорбием заметил Эрастову бледность… Он не обманул друга и в самом деле женился только «для порядка в доме», заблаговременно объявив невесте условия: «1) ездить в гости однажды в неделю; 2) принимать гостей однажды в неделю; 3) входить к нему в кабинет однажды в сутки, и то на пять минут». Она, исполняя волю отца, на всё согласилась и строго наблюдала предписания мужа, тем охотнее, что меланхолик Эраст жил в их доме, любил сидеть с нею у камина и читать ей французские романы. Иногда они плакали вместе, как дети, и скоро души их свыклись удивительным образом… Она уже и без слов объяснялась с Эрастом. Тронутая чувствительность имеет язык свой, которому все другие уступают в выразительности; и если глаза служат вообще зеркалом души, то чего не скажет ими женщина страстная? Всякая минута, всякое движение Каллисты доказывало, что Эрасту надлежало – удалиться! Он хотел себя обманывать, но не мог; ужасался быть любимым, но не переставал быть любезным; хотел навеки расстаться, но с утра до вечера видел Каллисту. Что ж делал между тем благоразумный Леонид? Занимался приказными делами. Однако ж холодные люди не слепцы – и бедному Эрасту в одно утро объявили, что он хозяин в Леонидовом доме!.. то есть флегматик наш без дальних сборов посадил жену в карету и благополучно уехал с нею из П, написав следующую записку к другу: «Ты вечно будешь ребёнком; а Каллиста – женщина. Знаю тебя и хочу спасти от упрёков совести. Мне поручили закончить важное государственное дело за тысячу вёрст отсюда. Верный друг твой до гроба…»

Музыка

Эраст искал рассеяния в путешествии, пленительном в те годы, когда свет ещё нов для сердца; когда мы, в очарованиях надежды, только готовимся жить, действовать умом и наслаждаться чувствительностию; когда, одним словом, хотим запасаться приятными воспоминаниями для будущего и средствами нравиться людям. Но душа, изнурённая страстями, – душа, которая вкусила всю сладость и горечь жизни, – может ли ещё быть любопытною?.. Эраст воображал, что сердце его наконец ожесточилось: так мыслят всегда люди чувствительные, натерпевшись довольно горя; но, слушая музыку нежную, он забывался, и грудь его орошалась слезами; видя бедного, хотел помогать ему и, встречая глазами взор какой-нибудь миловидной незнакомки, тайно от ума своего искал в нём ласкового приветствия…

Эраст возвратился в отечество, чтобы не оставить костей своих в чужой земле: ибо здоровье его было в худом состоянии. Он пылал нетерпением видеть друга, но помнил вину свою и боялся его взоров. Леонид, уже знатный человек в государстве, обрадовался ему искренно и представил молодую красавицу, вторую жену свою. Каллисты не было уже на свете: супруг её, ещё не скинув траура, помолвил на другой и ровно через год обвенчался. Эраст не смел плакать в присутствии Леонида, но огорчился душевно: Каллиста была последним предметом его нежных слабостей!.. Друг обходился с ним ласково, но не предлагал ему жить в доме своём!

Эраст думал посвятить остаток жизни тихому уединению и литературе, но, к несчастию, ему отдали медальон с волосами Каллисты и письмо, которое она писала к нему за шесть дней до кончины своей. Он узнал, что Каллиста любила его страстно, нежно и постоянно, узнал, что сия любовь, противная добродетели, сократила самую жизнь её. Бедный Эраст!.. Меланхолия его обратилась в отчаяние. Ах! Лучше сто раз быть обманутым неверными любовницами, нежели уморить одну верную!.. В исступлении горести он всякий день ходил обливать слезами гроб Каллисты и терзать себя упрёками; однако ж бывали минуты, в которые Эраст тайно наслаждался мыслию, что его хотя один раз в жизни любили пламенно!..

Он скоро занемог, но успел ещё отдать половину своего имения Нине, сведав, что она терпит нужду. Сия женщина, наказанная судьбою за неверность и тронутая великодушием супруга, оскорблённого ею, спешила упасть к ногам его. Эраст умер на её руках, с любовию произнося имя Каллисты и Нины: душа его примирилась с женщинами, но не с судьбою!.. Леонид не ездил к больному, ибо медики объявили его болезнь заразительною; он не был и на погребении, говоря: «Бездушный труп уже не есть друг мой!..» Два человека погребли его и с искреннею горестию оплакали: Нина и добродушный камердинер Эрастов…

Леонид дожил до самой глубокой старости, наслаждаясь знатностию, богатством, здоровьем и спокойствием. Государь и государство уважали его заслуги, разум, трудолюбие и честность, но никто, кроме Эраста, не имел к нему истинной привязанности. Он делал много добра, но без всякого внутреннего удовольствия, а единственно для своей безопасности; не уважал людей, но берёгся их; не искал удовольствий, но избегал огорчений; нестрадание казалось ему наслаждением, а равнодушие – талисманом мудрости. Если бы мы верили прехождению душ, то надлежало бы заключить, что душа его настрадалась уже в каком-нибудь первобытном состоянии и хотела единственно отдыхать в образе Леонида. Он лишился супруги и детей, но воображая, что горесть бесполезна, старался забыть их. – Любимою его мыслию было, что здесь всё для человека, а человек только для самого себя. При конце жизни Леонид согласился бы снова начать её, но не желал того: ибо стыдился желать невозможного. Он умер без надежды и страха, как обыкновенно засыпал всякий вечер.

Продолжая знакомиться с творчеством Н.М. Карамзина, мы предлагаем вашему вниманию его историческую повесть «Марфа-посадница или Покорение Новагорода».

В одновременно писавшейся с «Рыцарем нашего времени» повести «Марфа-посадница или покорение Новагорода» (повесть была напечатана в 1803 году) Карамзин задумывается над важнейшим политическим вопросом: какая форма государственного правления предпочтительнее – монархия или республика? К моменту написания повести Карамзин – сложившийся литератор и журналист. Позади – путешествие по Европе, где он был свидетелем событий Великой французской революции, в Северной Америке в то время создавались Соединённые Штаты, в России в 1801 году закончилось царствование Павла I, начиналась эпоха нового монарха – Алекcандра I, от которого ждали перемен в будущем, впереди были ещё войны с Наполеоном, которые требовали от России единства народа и монарха во имя свободы Отечества.

В «Марфе-посаднице» Карамзин обращается к глубокой древности – к одному из самых драматических эпизодов истории вольного русского города Новгорода – присоединении его к Московскому княжеству. Но мысли, владевшие Карамзиным, были остро современны. Идея свободы, верного государственного устройства России владела тогда русскими вольнодумцами. История Новгорода, управляемого выборными посадниками, была для того времени символом неподкупной вольности и свободы от порабощения. «Вольность и Марфа одно знаменовали в великом граде» – пишет Карамзин. Но не случайно Карамзин предварил «Марфу-посадницу» небольшим предисловием, в котором он называет себя не автором, а лишь издателем повести, безвестным новгородцем, современником изображённых событий. Карамзин-историк мыслит гораздо глубже. Свободой можно и обжечься – предупреждает Карамзин. Свобода в его понимании – это не разобщение, а объединение сил, во имя державного могущества.

Итак, читаем повесть…

Музыка

В наших летописях мало подробностей сего великого происшествия, но случай доставил мне в руки старинный манускрипт, который сообщаю здесь любителям истории и сказок, исправив только слог его, темный и невразу­мительный. Думаю, что это писано одним из знатных новогородцев, переселенных великим князем Иоанном Васильевичем в другие города. Все главные происшест­вия согласны с историею. И летописи и старинные песни отдают справедливость великому уму, Марфы Борецкой, сей чудной женщины, которая умела овладеть народом и хоте­ла (весьма некстати!) быть Катоном своей республики.

КНИГА  ПЕРВАЯ

Раздался звук вечевого колокола, и вздрогнули серд­ца в Новегороде.

«… князь московский прислал в Великий Новгород своего боярина, который желает всенародно объявить его требования... Посадник сходит – и боярин Иоаннов яв­ляется на Вадимовом месте, с видом гордым, препоясан­ный мечом и в латах. То был воевода, князь Холмский, муж благоразумный и твердый — правая рука Иоаннова».

«Граждане новогородские! — вещает он.— Князь Мо­сковский и всея России говорит с вами — внимайте! Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок, а нет порядка без власти самодержав­ной. Ваши предки хотели править сами собой и были жертвою лютых соседов или еще лютейших внутренних междоусобий… Новогородцы, быв всегда старшими сынами России, вдруг отделились от братий своих; быв верными поддан­ными князей, ныне смеются над их властию... и в какие времена? О стыд имени русского! Родство и дружба по­знаются в напастях, любовь к отечеству также...

Явились варвары бесчисленные…Храбрые славяне, изумленные их явлением, сражаются и гибнут, земля русская обагряется кровью русских, города и села пылают, гремят цепи на девах и старцах,.. Что ж делают новогородцы? Спешат ли на помощь к братьям свои... Нет! Русские и новогородцы не уз­нают друг друга!

Отчего же такая перемена в сердцах ваших? Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?..

Вольность!.. Но вы также рабствуете. Скоро, скоро вы соберетесь на звук вечевого колокола, и над­менный поляк скажет вам на лобном месте: «Вы — рабы мои!» Но бог и великий Иоанн еще о вас пекутся.

Новогородцы! Земля русская воскресает.

… Иоанн, избранный богом, не опустит державной руки своей, доколе не сокрушит вра­гов и не смешает их праха с земною перстию. Димит­рий, поразив Мамая, не освободил России; Иоанн все предвидит, и, зная, что разделение государства было ви­ною бедствий его, он уже соединил все княжества под своею державою и признан властелином земли русской.

Но радость его не будет совершенна, доколе Новго­род, древний, Великий Новгород, не возвратится под сень отечества.

Народ и граждане!..

Или — внимайте его по­следнему слову — или храброе воинство, готовое сокру­шить татар, в грозном ополчении явится прежде глазам вашим да усмирит мятежников!.. Мир или война? Ответ­ствуйте!»

С сим словом боярин Иоаннов надел шлем и сошел с лобного места.

Музыка

Еще продолжается молчание. Чиновники и граждане в изумлении. Вдруг колеблются толпы народные, и гром­ко раздаются восклицания: «Марфа! Марфа!» Она всхо­дит на железные ступени, тихо и величаво; взирает на бесчисленное собрание граждан и безмолвствует... Важ­ность и скорбь видны на бледном лице ее... Но скоро осененный горестию взор блеснул огнем вдохновения, бледное лицо покрылось румянцем, и Марфа вещала: «… сердце мое любит славу отечества и благо сограждан, что ска­жу истину народу новогородскому и готова запечатлеть ее моею кровию. Жена дерзает говорить на вече, но пред­ки мои были друзья Вадимовы, я родилась в стане воин­ском под звуком оружия, отец, супруг мой погибли, сражаясь за Новгород. Вот право мое быть защитницею вольности! Оно куплено ценою моего счастия...

Когда Вели­кая Империя, как ветхое здание, сокрушалась под силь­ными ударами диких героев севера, когда готфы, ванда­лы, эрулы и другие племена скифские искали везде добы­чи, жили убийствами и грабежом, тогда славяне имели уже селения и города, обрабатывали землю, наслажда­лись приятными искусствами мирной жизни, но все еще любили независимость…

Правда, с течением времен родились в душах новые страсти, обычаи древние, спасительные забывались, и неопытная юность презирала мудрые советы старцев; то­гда славяне призвали к себе знаменитых храбростию князей варяжских... Но когда Рюрик захотел самовольно властво­вать, гордость славянская ужаснулась своей неосторож­ности, и Вадим Храбрый звал его пред суд народа…

Здесь провел юность свою Владимир, здесь, среди примеров народа великодушного, образовался великий дух его, здесь муд­рая беседа старцев наших возбудила в нем желание во­просить все народы земные о таинствах веры их, да от­кроется истина ко благу людей; и когда, убежденный в святости христианства, он принял его от греков, ново­городцы, разумнее других племен славянских, изъявили и более ревности к новой истинной вере…

Князь московский укоряет тебя, Новгород, самым тво­им благоденствием… чужеземные гости ищут дружбы нашей, удивляются славе великого града, красоте его зданий, общему избытку граждан и, возвратись в страну свою, говорят: «Мы видели Новгород, и ничего подобного ему не видали!»

…Не мы, о россияне несчастные, но всегда любезные нам братья! не мы, но вы нас оставили, когда пали на колена пред гордым ханом и требовали цепей для спа­сения поносной жизни, когда свирепый Батый, видя сво­боду единого Новаграда, как яростный лев, устремился растерзать его смелых граждан…

Иоанн желает повелевать великим градом: не удиви­тельно! он собственными глазами видел славу и богатст­во его. Но все народы земные и будущие столетия не пре­стали бы дивиться, если бы мы захотели ему повино­ваться. Какими надеждами он может обольстить нас? Одни несчастные легковерны; одни несчастные желают перемен — но мы благоденствуем и свободны! благоден­ствуем оттого, что свободны!..

Да будет велик Иоанн, но да будет велик и Новгород! Да славится князь Москов­ский истреблением врагов христианства, а не друзей и не братий земли русской, которыми она еще славится в мире!

… знай, о Новгород, что с утратою вольности иссох­нет и самый источник твоего богатства: она оживляет трудолюбие, изощряет серпы и златит нивы, она привле­кает иностранцев в наши стены, с сокровищами торговли, она же окрыляет суда новогородские, когда они с бога­тым грузом по волнам несутся...»

Музыка

Марфа, стоя на Вадимовом месте, веселится действием ее речи. Чтобы еще более воспалить умы, она показывает цепь, гремит ею в руке своей и бросает на землю: народ в исступле­нии гнева попирает оковы ногами, взывая: «Новгород — государь наш! Война, война Иоанну!»

Марфа вздохнула свободно. Видя ужасный мятеж на­рода,… сия величавая жена подъемлет руки к небу, и слезы текут из глаз ее. «О тень моего супру­га!— тихо вещает она с умилением.— Я исполнила клят­ву свою! Жребий брошен: да будет, что угодно судьбе!..» Она сходит с Вадимова места.

Вдруг раздается треск и гром на великой площади... Земля колеблется под ногами... Набат и шум народный умолкают... Все в изумлении. Густое облако пыли закры­вает от глаз дом Ярослава и лобное место... Сильный порыв ветра разносит наконец густую мглу, и все с ужасом видят, что высокая башня Ярослава, новое гордое здание народного богатства, пала с вечевым коло­колом и дымится в своих развалинах... Пораженные сим явлением, граждане безмолвствуют... Скоро тишина пре­рывается голосом — внятным, но подобным глухому сто­ну, как будто бы исходящему из глубокой пещеры: «О Новгород! Так падет слава твоя! Так исчезнет твое величие!..» Сердца ужаснулись. Взоры устремились на одно место, но след голоса исчез в воздухе вместе с словами: напрасно искали, напрасно хотели знать, кто произнес их…

Между тем настала бурная ночь. Засветились факе­лы; сильный ветер беспрестанно задувал их, беспрестан­но надлежало приносить огонь из домов соседственных. Но тысячские и бояре ревностно трудились с граждана­ми: отрыли вечевой колокол и повесили на другой башне. Народ хотел слышать священный и любезный звон его — услышал и казался покойным. Степенный посадник рас­пустил вече. Толпы редели. Еще друзья и ближние оста­навливались на площади и на улицах говорить между со­бою, но скоро настала всеобщая тишина, подобно как море после бури, и самые огни в домах (где жены но­вогородские с беспокойным любопытством ожидали от­цов, супругов и детей) один за другим погасли.

музыка

КНИГА  ВТОРАЯ

В густоте дремучего леса, на берегу великого озера Ильменя, жил мудрый и благочестивый отшельник Фео­досии, дед Марфы-посадницы, некогда знатнейший из бояр новогородских. Он семьдесят лет служил отечеству мечом, советом, добродетелию и наконец захотел слу­жить богу единому в тишине пустыни…

Уже давно он жил в пустыне, и только два раза в год могла приходить к нему Марфа, беседовать с ним о судьбе Новагорода или о радостях и печалях ее сердца… Она известила его о происшествии.

«Судьба людей и на­родов есть тайна провидения,— ответствует Марфа,— но дела зависят от нас единственно... Серд­ца граждан в руке моей: они не покорятся Иоанну, и ду­ша моя торжествует!..

«Кто ж бу­дет главою войска и щитом Новаграда?» — «Сей юно­ша!» — ответствует посадница, указав на Мирослава... Он снял пернатый шлем с головы своей; заря вечерняя и блеск молнии освещали величественную красоту его. Феодосии смотрел с удивлением на юношу.

«Никто не знает его родителей,— говорила Марфа,— он был найден в пеленах на железных ступенях Вадимова места и воспитан в училище Ярослава, рано удив­лял старцев своею мудростию на вечах, а витязей — храбростию в битвах…Он — сирота в мире, но бог любит сирых, а Новгород — великодушных. Их име­нем ставлю юношу на степень величия, их именем вру­чаю ему судьбу всего, что для меня драгоценнее в свете: вольности и Ксении!  

Благослови, муж святой и добродетельный, волю нежной матери, которая более Ксении любит одно отечество! Сей союз достоин твоей правнуки: он заключается в день ре­шительный для Новаграда и соединяет ее жребий с его жребием…»

Феодосии обнял юношу, называя его сыном своим. Они вошли в хижину, где горела лампада. Старец дрожа­щею рукою снял булатный меч, на стене висевший, и, вру­чая его Мирославу, сказал: «Вот последний остаток мир­ской славы в жилище отшельника! Я хотел сохранить его до гроба, но отдаю тебе: Ратьмир, предок мой, изобразил на нем златыми буквами слова: «Никогда врагу не достанется»…» Мирослав взял сей древний меч с благоговение и гордо ответствовал: «Исполню условие!» Марфа долго ещё говорила с мудрым Феодосием о силах князя московского, о верных и неверных союзниках Новаграда и сказала наконец юноше: «Возвратимся, буря утихла. Народ покоится в великом граде, но для сердца моего уже нет спокойствия!».

Музыка

Восходящее солнце озарило первыми лучами своими на лобном месте посадницу, окруженную народом. Она держала за руку Мирослава и говорила: «Народ! Сей ви­тязь есть небесный дар великому граду… Он питомец оте­чества, и сердце его сильно бьется при имени свободы. Вам известны подвиги Мирославской храбрости... (Марфа с жаром и красноречием описала их.) Сограждане! — ска­зала она в заключение.— Кого более всех должен ненави­деть князь московский, тому более всех вы можете верить: я признаю Мирослава достойным вождем новогородским!.. Самая цветущая молодость его вселяет в меня надежду: счастие ласкает юность!..» Народ поднял вверх руки: Ми­рослав был избран!.. Бояре и люди житые осенили его своими знаменами…

Марфа от имени Новаграда написала убедительное и трогательное письмо к союзной Псковской республике. «Отцы наши,— говорила она,— жили всегда в мире и дружбе; у них было одно бедствие и счастие, ибо они одно любили и ненавидели. Братья по крови славянской и вере православной, они назывались братьями и по духу народ­ному…»

Трубы и литавры возвестили на Великой площади яв­ление гостей иностранных. Музыканты, в шелковых крас­ных мантиях, шли впереди, за ними граждане десяти воль­ных городов немецких, по два в ряд, все в богатой одеж­де, и несли в руках, на серебряных блюдах, златые слит­ки и камни драгоценные. Народ с живейшею благодарностию принял такие знаки дружеского усердия. Сам Мирослав роздал оружие гостям чужеземным, которые желали составить особенный легион; Марфа назва­ла его дружиною великодушных, и граждане общим вос­клицанием подтвердили сие имя.

Музыка

Уже среди шумных воинских приготовлений день скло­нялся к вечеру — и юная Ксения, сидя под окном своего девического терема, с любопытством смотрела на движения народные: они казались чуждыми ее спокойному, кроткому сердцу!.. Воспитанная в простоте древних славянских нравов, Ксения умела наслаждаться только одною своею ангель­скою непорочностию и ничего более не желала; никакое тайное движение сердца не давало ей чувствовать, что есть на свете другое счастие. Если иногда светлый взор ее не­чаянно устремлялся на юношей новогородских, то она краснелась, не зная причины: стыдливость есть тайна не­винности и добродетели. Любить мать и свято исполнять ее волю, любить братьев и милыми ласками доказывать им свою нежность было единственною потребностию сей крот­кой души. Но судьба неисповедимая захотела ввергнуть ее в мятеж страстей человеческих; прелестная, как роза, по­гибнет в буре, но с твердостию и великодушием: она была славянка!..

Отворяется дверь уединенного терема, и служанки вхо­дят с богатым нарядом: подают Ксении одежду алую, оже­релье жемчужное, серьги изумрудные, произносят имя матери ее, и дочь, всегда послушная, спешит нарядиться, не зная для чего. Скоро приходит Марфа, смотрит на Ксе­нию, смягчается душою и дает волю слезам материнской горячности... Может быть, тайное предчувствие в сию ми­нуту омрачило сердце ее…

Долго не может она говорить, прижимая любезную, спо­койную невинность к пламенной груди своей; наконец ук­репилась силою мужества и сказала: «Радуйся, Ксения! Сей день есть счастливейший в жизни твоей, нежная мать избирает тебе супруга, достойного быть ее сыном!..» Она ведет ее в храм Софийский.

Уже народ сведал о сем знаменитом браке, изъявлял радость свою и шумными толпами провожал Ксению, изум­ленную, встревоженную столь внезапною переменою судь­бы своей... Так юная горлица, воспитанная под крылом матери, вдруг видит мирное гнездо свое, разрушенное вих­рем, и сама несется им в неизвестное пространство; на­прасно хотела бы она слабым усилием нежных крыльев своих противиться стремлению бури... Уже Ксения стоит пред олтарем подле юноши, уже совершается обряд тор­жественный, уже она — супруга, но еще не взглянула на того, кто должен быть отныне властелином судьбы ее.

Она (Марфа) вышла из храма с детьми своими. Чиновники не дерзали следовать за нею, и народ дал новобрачным дорогу, жены знаменитые усыпали ее цветами до самых ворот посадницы. Мирослав вел нежную, томную Ксению (и Новгород никогда еще не видал столь прелестной че­ты) — впереди Марфа — за нею два сына ее… Граждане забыли опасность и войну, веселие сия­ло на лицах, и всякий отец, смотря на величественного юношу, гордился им, как сыном своим, и всякая мать, видя Ксению, хвалилась ею, как милою своею дочерью. Марфа веселилась усердием народным: облако всегдашней задумчивости исчезло в глазах ее, она взирала на всех с улыбкою приветливой благодарности.

С самой кончины Исаака Борецкого дом его представ­лял уныние и пустоту горести: теперь он снова украшается коврами драгоценными и богатыми тканями немецкими, везде зажигаются светильники серебряные, и верные слу­ги Борецких радостными толпами встречают новобрачных.

Марфа садится за стол с детьми своими; ласкает их, це­лует Ксению и всю душу свою изливает в искренних раз­говорах. Никогда милая дочь ее не казалась ей столь лю­безною. «Ксения! — говорит она.— Нежное, кроткое сердце твое узнает теперь новое счастие, любовь супружескую, которой все другие чувства уступают…

Было время, и вы помните его,— продолжала Марфа,— когда мать ваша жила един­ственно для супруга и семейства в тишине дома своего, боялась шума народного и только в храмы священные хо­дила по стогнам, не знала ни вольности, ни рабства, не зна­ла, повинуясь сладкому закону любви, что есть другие за­коны в свете, от которых зависит счастие и бедствие лю­дей… Кто ныне узна­ет мать вашу? Некогда робкая, боязливая, уединенная, с смелою твердостию председает теперь в совете старейшин, является на лобном месте среди народа многочисленно­го, велит умолкнуть тысячам, говорит на вече, волнует на­род, как море, требует войны и кровопролития — та, кото­рую прежде одно имя их ужасало!.. Что ж действует в душе моей? Что пременило ее столь чудесно? Какая сила дает мне власть над умами сограждан? Любовь!.. Одна любовь... к отцу вашему, сему герою добродетели, который жил и дышал отечеством!..

Музыка

Она благословила детей и заключилась в уединенном своем тереме, но сон не смыкал глаз ее. В самую глубо­кую полночь Марфа слышит тихий стук у двери, отворяет ее — и входит человек сурового вида, в одежде нерусской, с длинным мечом литовским, с златою на груди звездою, едва наклоняет свою голову, объявляет себя тайным по­слом Казимира и представляет Марфе письмо его. Она с гордою скромностию ответствует: «Жена новогородская не знает Казимира; я не возьму грамоты». Хитрый поляк хва­лит героиню великого града, известную в самых отдален­ных странах, уважаемую царями и народами. Он уподоб­ляет ее великой дочери Краковой и называет новогород­скую Вандою... Марфа внимает ему с равнодушием. По­ляк описывает ей величие своего государя, счастие союзни­ков и бедствие врагов его... Она с гордостию садится. «Ка­зимир великодушно предлагает Новугороду свое заступле­ние,— говорит он,— требуйте, и легионы польские окружат вас своими щитами!..» Марфа задумалась... «Когда же спа­сем вас, тогда...» Посадница быстро взглянула на него... «Тогда благодарные новогородцы должны признать в Ка­зимире своего благотворителя — и властелина, который, без сомнения, не употребит во зло их доверенности...» — «Умолкни!» — грозно восклицает Марфа. Изумленный пылким ее гневом, посол безмолвствует, но, устыдясь ро­бости своей, возвышает голос и хочет доказать необходи­мую гибель Новагорода, если Казимир не защитит его от князя московского... «Лучше погибнуть от руки Иоанновой, нежели спастись от вашей! — с жаром ответствует Марфа…

Посол удалился.

На другой день Новгород представил вместе и грозную деятельность воинского стана, и великолепие народного пиршества, данного Марфою в знак ее семейственной ра­дости. Стук оружия раздавался на стогнах. Везде являлись граждане в шлемах и в латах; старцы сидели на Великой площади и рассказывали о битвах юношам неопытным, ко­торые вокруг их толпились, и еще в первый раз видели на себе доспехи блестящие. В то же время бесчисленные столы накрывались вокруг места Вадимова: ударили в колокол, и граждане сели за них; воины клали подле себя оружие и пировали. Рука изобилия подавала яства. Борецкие уго­щали народ с восточною роскошию. Мирослав и Ксения хо­дили вокруг столов и просили граждан веселиться. Юный полководец ласково говорил с ними, юная супруга его кла­нялась им приветливо. В сей день новогородцы составляли одно семейство: Марфа была его матерью. Она садилась за всяким столом, называла граждан своими гостями любез­ными, служила им, дружески беседовала с ними, хотела казаться равною со всеми и казалась царицею…

Музыка

Скоро гонец возвратился из Пскова и на лобном месте вручил грамоту степенному посаднику. Он читал — и с печальным видом отдал письмо Марфе... «Друзья! — ска­зала она знаменитым гражданам.— Псковитяне, как доб­рые братья, желают Новугороду счастия,— так говорят они,— только дают нам советы, а не войско,— и какие со­веты? Ожидать всего от Иоанновой милости!..» — «Измен­ники!»— воскликнули все граждане. «Недостойные!» — повторяли гости чужеземные. «Отомстим им!» — говорил народ. «Презрением!» — ответствовала Марфа, изорвала письмо и на отрывке его написала ко псковитянам: «Добро­му желанию не верим, советом гнушаемся, а без войска вашего обойтися можем».

Новгород, оставленный союзниками, еще с большею ревностию начал вооружаться. Ежедневно отправлялись гонцы в его области с повелением высылать войско. Жи­тели берегов Невских, великого озера Ильменя, Онеги, Мологи, Ловати, Шелоны один за другими являлись в об­щем стане, в который Мирослав вывел граждан новогород­ских. Усердие, деятельность и воинский разум сего юного полководца удивляли самых опытных витязей. Он встре­чал на коне солнце, составлял легионы, приучал их к стройному шествию, к быстрым движениям и стремитель­ному нападению в присутствии жен новогородских, кото­рые с любопытством и тайным ужасом смотрели на сей образ битвы. Между станом и вратами Московскими воз­вышался холм; туда обращался взор Мирослава, как скоро порыв ветра рассевал облака пыли: там стояла обыкновен­но вместе с матерью прелестная Ксения, уже страстная, чувствительная супруга... Сердце невинное и скромное лю­бит тем пламеннее, когда оно, следуя закону божественно­му и человеческому, навек отдается достойному юноше. Жены славянские издревле славились нежностию. Ксения гордилась Мирославом, когда он блестящим махом меча своего приводил все войско в движение, летал орлом сре­ди полков — восклицал и единым словом останавливал бы­стрые тысячи; но чрез минуту слезы катились из глаз ее. Она спешила отирать их с милою улыбкою, когда мать на нее смотрела. Часто Марфа сходила с высокого холма и в шумном замешательстве терялась между бесчисленными рядами воинов.

Чтение 2

Пришло известие, что Иоанн уже спешит к великому граду с своими храбрыми, опытными легионами…

Мирослав ве­лел войску остановиться на равнине... Марфа явилась посреди его и сказала: «Воины! В последний раз да обратятся глаза ваши на сей град, славный и великолепный: судьба его написана теперь на щитах ваших! Мы встретим вас со слезами ра­дости или отчаяния, прославим героев или устыдимся малодушных. Если возвратитесь с победою, то счастливы и родители и жены новогородские, которые обнимут де­тей и супругов, если возвратитесь побежденные, то будут счастливы сирые, бесчадные и вдовицы!.. Тогда живые позавидуют мертвым! Грядите — не с миром, но с войной для мира! Доны­не бог любил нас, доныне говорили народы: «Кто против бога и великого Новаграда!» Он с вами: грядите!»

Заиграли на трубах и литаврах. Мирослав вырвался из объятий Ксении. Марфа, возложив руки на юношу, ска­зала только: «Исполни мою надежду». Он сел на гордого коня, блеснул мечом — и войско двинулось, громко взы­вая: «Кто против бога и великого Новаграда!»

Знамена развевались, оружие гремело и сверкало, зем­ля стонала от конского топота — и в облаках пыли сокры­лись грозные тысячи…

Еще много жителей осталось в великом граде, но ти­шина, которая в нем царствует по отходе войска, скры­вает число их. Торговая сторона^! опустела: уже иност­ранные гости не раскладывают там драгоценных своих товаров для прельщения глаз; огромные хранилища, на­полненные богатством земли русской, затворены; не вид­но никого на месте княжеском, где юноши любили сла­виться искусством и силою в разных играх богатырских — и Новгород, шумный и воинственный за несколько дней пред тем, кажется великою обителию мирного благоче­стия. Все храмы отворены с утра до полуночи; священни­ки не снимают риз, свечи не угасают пред образами, фи­миам беспрестанно курится в кадилах, и молебное пение не умолкает на крылосах, народ толпится в церквах, стар­цы и жены преклоняют колена. Робкое ожидание, страх и надежда волнуют сердца, и люди, встречаясь на стогнах, не видят друг друга… Одни чиновники кажутся спокойными — одна Мар­фа тверда душою, деятельна в совете, словоохотна на Ве­ликой площади среди граждан и весела с домашними. Юная Ксения не уступает матери в знаках наружного спо­койствия, но только не может разлучиться с нею, укреп­ляясь в душе видом ее геройской твердости. Они вместе проводят дни и ночи…

Первый гонец Мирославов нашел их в саду: Ксения поливала цветы — Марфа сидела под ветвями древнего дуба в глубоком размышлении. Мирослав писал, что вой­ско изъявляет жаркую ревность, что все именитые витя­зи уверяют его в дружбе и всех более Димитрий Силь­ный, что Иоанн соединил полки свои с тверскими и при­ближается, что славный воевода московский Василий Образец идет впереди и что Холмский есть главный по князе начальник. Второй гонец привез известие, что новогородцы разбили отряд Иоаннова войска и взяли в плен пятьдесят московских дворян. С третьим Мирослав напи­сал только одно слово: «Сражаемся». Тут сердце Марфы наконец затрепетало: она спешила на Великую площадь, сама ударила в вечевой колокол, объявила гражданам о начале решительной битвы… Солнце восходило... Уже лучи его пылали, но еще не было никакого известия. Народ ожидал в глу­боком молчании и смотрел на посадницу. Уже наступил вечер... И Марфа сказала: «Я вижу облака пыли». Все руки поднялись к небу... Марфа долго не говорила ни слова... Вдруг, закрыв глаза, громко воскликнула: «Ми­рослав убит! Иоанн — победитель!» — и бросилась в объ­ятия к несчастной Ксении.

музыка

КНИГА  ТРЕТИЯ

Марфа с высокого места Вадимова увидела рассеян­ные тысячи бегущих и среди них колесницу, осененную знаменами: так издревле возили новогородцы тела убитых вождей своих...

Безмолвие мужей и старцев в великом граде было ужаснее вопля жен малодушных... Скоро посадница ободрилась и велела отпереть врата Московские. Бегле­цы не смели явиться народу и скрывались в домах. Ко­лесница медленно приближалась к Великой площади. Вокруг ее шли, потупив глаза в землю — с горестию, но без стыда,— люди житые и воины чужеземные; кровь запеклась на их оружии; обломанные щиты, обрубленные шлемы показывали следы бесчисленных ударов неприя­тельских. Под сению знамен, над телом вождя, сидел Михаил Храбрый, бледный, окровавленный; ветер разве­вал его черные волосы, и томная глава склонялась ко груди.

Колесница остановилась на Великой площади... Марфа Посадница открыла тело убитого Мирослава... Ксения обливала слезами хладные уста своего друга, но сказала матери: «Будь покойна: я дочь твоя!»

На щитах посадили витязя, от ран ослабшего, но он собрал изнуренные силы, поднял томную голову, оперся на меч свой и вещал твердым голосом: «Народ и граждане! Разбито воинство храброе, убит полководец великий! Небо лишило нас победы — не славы!..Воинство Иоанново было многочисленнее нашего; необо­зримые ряды его теснились на равнине… Тогда, воскликнув громогласно: «Кто против бога и великого Новаграда?», все ряды наши устремились в битву и сразились... На сей равнине затре­щало оружие, и кровь полилась рекою. Я видал битвы, но никогда такой не видывал. Грудь русская была против груди русской, и витязи с обеих сторон хотели доказать, что они славяне. Взаимная злоба братий есть самая ужас­ная!.. Одни сражались за честь, другие за честь и вольность: мы шли вперед!.. за полководцем на­шим, который искал взором Иоанна. Князь московский был окружен знаменитыми витязями; Мирослав рассек сию крепкую ограду — поднял руку — и медлил. Сильный оруженосец Иоаннов ударил его мечом в главу, и шлем распался на части: он хотел повторить удар, но сам Иоанн закрыл Мирослава щитом своим. Опасность вождя удвои­ла наши силы — и скоро главная дружина московская замешалась. Новогородцы воскликнули победу, но в то же мгновение имя Иоанново гремело за нами... Мы с удив­лением обратили взор: князь Холмский с тылу разил левое крыло новогородское... Димитрий изменил согражданам!.. Не исполнил повелений вождя, завел стражу в непроходи­мые блата, не встретил врага и дал ему время окружить наше войско. Мирослав спешил ободрить изумленных шелонцев: он помог им только умереть великодушнее! Герой сражался без шлема, но всякий усердный воин новогородский служил ему щитом. Он увидел Димитрия среди мос­ковской дружины — последним ударом наказал изменни­ка и пал от руки Холмского, но, падая на берегу Шелоны, бросил меч свой в быстрые воды ее...»

Музыка

Тут ослабел голос Михаила, взор помрачился облаком, бледные уста онемели, меч выпал из руки его, он затрепе­тал… и закрыл навеки глаза свои…

«Убиты ли сыны мои?» — спросила Марфа с нетерпе­нием. «Оба»,— ответствовал Александр Знаменитый ¹ с горестию. «Хвала небу! — сказала посадница.— Отцы и матери новогородские! Теперь я могу утешать вас!.. Но прежде, о народ, будь строгим, неумолимым судиею и реши судьбу мою!.. Может быть, граждане сожалеют о том, что они не упали на колена пред Иоанном, когда Холмский объявил нам волю его властвовать в Новегороде; может быть, тайно обвиняют меня, что я хотела оживить в сердцах гордость народную!.. Пусть говорят враги мои, и если они докажут, что сердца новогородские не ответствуют моему сердцу, что любовь к свободе есть преступление для гражданки вольного отечества, то я не буду оправдываться, ибо славлюсь моей виною и с радостию кладу голову свою на плаху…»

«Нет, нет! — воскликнул народ в живейшем усер­дии.— Мы хотим умереть с тобою!»

Чиновники поставили стражу и заключились в доме Ярослава для совета с Марфою. Граж­дане толпились на стогнах и боялись войти в домы свои — боялись вопля жен и матерей отчаянных. Утомленные воины не хотели отдохновения, стояли пред Вадимовым местом, облокотись на щиты свои, и говорили: «Побежден­ные не отдыхают!» Ксения молилась над телом Миро­слава…

Уже легионы Иоанновы приближались к великому граду и медленно окружали его: народ с высоких стен смотрел на их грозные движения. Уже белый шатер кня­жеский, златым шаром увенчанный, стоял пред вратами Московскими — и степенный тысячский отправился пос­лом к Иоанну. Новогородцы, готовые умереть за вольность, тайно желали сохранить ее миром. Марфа знала сердца народные, душу великого князя и спокойно ожидала его ответа. Тысячский возвратился с лицом печальным: она велела ему объявить всенародно успех посольства... «Граж­дане! — сказал он. — Ваши мудрые чиновники думали, что князь московский хотя и победитель, но самою победою, трудною и случайною, уверенный в великодушии нового­родском, может еще примириться с нами... «Покорность или гибель мятежникам! – ответствовал Иоанн…»

Марфа предвидела действие: народ в страшном озлоб­лении требовал полководца и битвы… Как Иоанн величием своим одушевлял легионы мо­сковские, так Марфа в Новегороде воспаляла умы и серд­ца. Народ, часто великодушный, нередко слабый, унывал духом, когда новые тысячи приходили в стан княжеский. «Марфа! — говорил он.— Кто наш союзник? Кто поможет великому граду?..» — «Небо,— ответствовала посадни­ца.— Влажная осень наступает, блата, нас окружающие, скоро обратятся в необозримое море, всплывут шатры Иоанновы, и войско его погибнет или удалится». Луч надеж­ды не угасал в сердцах, и новогородцы сражались. Марфа стояла на стене, смотрела на битвы и держала в руке хо­ругвь отечества; иногда, видя отступление новогородцев, она грозно восклицала и махом святой хоругви обращала воинов в битву. Ксения не разлучалась с нею и, видя падение витязей, думала: «Так пал Мирослав любезный!». С того времени одни храбрые юноши заступали место вож­дей новогородских, ибо юность всего отважнее. Никто из них не умирал без славного дела. 

Музыка

При восходе солнца ударили в вечевой колокол. Граждане летели на Великую площадь, и все гла­за устремились на Вадимово место: Марфа и Ксения вели на его железные ступени пустынника Феодосия…

«Отечество любезное! Приими снова в недра свои Феодосия!.. В счастливые дни твои я молился в пустыне, но братья мои гибнут, и мне должно умереть с ними…» – ответствовал старец.

… И Марфа сказала: «О славное торжество любви к отечеству! Старец, которого Новгород уже давно оплакал, как мертвого, воскресает для его служения! Отшельник, который в ти­шине пустыни и земных страстей забыл уже все радости и скорби человека, вспомнил еще обязанности гражданина: оставляет мирную пристань и хочет делить с нами опас­ности времен бурных!.. Возвратился Феодосий: возвратится и благоден­ствие, которым вы некогда под его мудрым правлением наслаждались...»

Новый посадник, следуя древнему обыкновению, дол­жен был угостить народ: Марфа приготовила великолеп­ное пиршество, и граждане еще дерзнули веселиться! Еще дух братства оживил сердца! Они веселились на мо­гилах, ибо каждый из них уже оплакал родителя, сына или брата, убитых на Шелоне и во время осады крово­пролитной. Сие минутное счастливое забвение было по­следним благодеянием судьбы для новогородцев.

Скоро открылось новое бедствие, скоро в великом граде, лишенном всякого сообщения с его областями хле­бородными, житницы народные, знаменитых граждан и гостей чужеземных опустели. Еще несколько времени усер­дие к отечеству терпеливо сносило недостаток: народ едва питался и молчал. Осень наступала, ясная и тихая. Граждане всякое утро спешили на высокие стены и виде­ли — шатры московские, блеск оружия, грозные ряды воинов; все еще думали, что Иоанн удалится, и малейшее движение в его стане казалось им верным знаком отступ­ления... Марфа страдала во глубине души, но еще являлась народу в виде спокойного величия, окруженная символами изобилия и дарами земными: когда ходила по стогнам, многочисленные слуги носили за нею корзины с хлебами; она раздавала их, встречая бледные, изнуренные лица — и народ еще благословлял ее великодушие. Чи­новники день и ночь были в собрании. Уже некоторые из них молчанием изъявляли, что они не одобряют упорства посадницы и Делийского, некоторые даже советовали вой­ти в переговоры с Иоанном, но Делийский грозно подымал руку, столетний Феодосий седыми власами отирал слезы свои, Марфа вступала в храмину совета, и все снова казались твёрдыми…

Музыка

Наконец ужасы глада сильно обнаружились, и страшный вопль, предвестник мятежа, раздался на стогнах. Несчастные матери взывали: «Грудь наша иссохла, она уже не питает младенцев!» Добрые сыны новгородские восклицали: «Мы готовы умереть, но не можем видеть лютой смерти отцов наших!» Борецкая спешила на Вадимово место, указывала на бледное лицо свое, говорила, что она разделяет нужду с братьями новогородскими и что великодушное терпение есть должность их... В первый раз народ не хотел уже вни­мать словам ее, не хотел умолкнуть; с изнурением телес­ных сил и самая душа его ослабела; казалось, что все по­гасло в ней и только одно чувство глада терзало несчаст­ных. Враги посадницы дерзали называть ее жестокою, честолюбивою, бесчеловечною... Она содрогнулась... Тай­ные друзья Иоанновы кричали пред домом Ярославовым: «Лучше служить князю московскому, нежели Борецкой; он возвратит изобилие Новуграду: она хочет обратить его в могилу!..» Марфа, гордая, величавая, — вдруг упадает на колена, поднимает руки и смиренно молит народ выслу­шать ее. Граждане, пораженные сим великодушным уни­жением, безмолвствуют...

«В последний раз,— вещает она,— в последний раз заклинаю вас быть твердыми еще несколько дней! Отчаяние да будет нашею силою! Оно есть последняя надежда героев. Мы еще сразимся с Иоан­ном, и небо да решит судьбу нашу!..» Все воины в одно мгновение обнажили мечи свои, взывая: «Идем, идем сра­жаться!» Друзья Иоанновы и враги посадницы умолкли. Многие из граждан прослезились, многие сами упали на колена пред Марфою, называли ее материю новогород­скою и снова клялись умереть великодушно. Сия минута была еще минутою торжества сей гордой жены. Врата Московские отворились, воины спешили в поле: она вру­чила хоругвь отечества Делийскому, который обнял свое­го друга и, сказав: «Прости навеки!», удалился.

Войско Иоанново встретило новогородцев... Битва про­должалась три часа, она была чудесным усилием храбро­сти... Но Марфа увидела наконец хоругвь отечества в руках Иоаннова оруженосца, знамя дружины велико­душных — в руках Холмского, увидела поражение своих, воскликнула: «Совершилось!», прижала любезную дочь к сердцу, взглянула на лобное место, на образ Вадимов — и тихими шагами пошла в дом свой, опираясь на плечо Ксе­нии. Никогда не казалась она величественнее и спокойнее…

Музыка

Новгород отдавал ему (Иоанну) все свои богатства, усту­пал наконец все области, желая единственно сохранить собственное внутреннее правление. Князь московский от­ветствовал: «Государь милует, но не приемлет условий»…

Солнце восходило — и лучи его озарили Иоанна, си­дящего на троне, под хоругвию новогородскою, среди во­инского стана, полководцев и бояр московских взор его сиял величием и радостию. Феодосий медленно прибли­жался к трону; за ним шли все чиновники великого гра­да. Посадник стал на колена и вручил князю серебряные ключи от врат Московских — тысячские преломили жез­лы свои, и старосты пяти концов новогородских положили секиры к ногам Иоанновым. Слезы лились из очей Феодо­сия… Иоанн дал знак рукою, и Холмский поднял Феодосия. «Суд мой есть пра­восудие и милость! — вещал он.— Милость всем чинов­никам и народу...»

Друзья Борецких хотели видеть Марфу: она и дочь ее сидели в тереме за рукодельем... «Не бойся мести Иоанновой,—сказали друзья,— он всех прощает». Марфа от­ветствовала им гордою улыбкою — в сие мгновение за­стучало оружие в доме ее. Холмский входит, ставит воинов у дверей и велит боярам новогородским удалиться. Мар­фа, не изменяясь в лице, дружелюбно подала им руку и сказала: «Видите, что князь московский уважает Борецкую: он считает ее врагом опасным! Простите!.. Вам еще можно жить...» Бояре удалились. Холмский с угрозами начал ее допрашивать о мнимых тайных связях с Литвою; посадница молчала и спокойно шила золотом. Видя не­преклонную твердость ее, он смягчил голос и сказал: «Марфа! Государь поверит одному слову твоему...» — «Вот оно,— ответствовала посадница,— пусть Иоанн велит умертвить меня и тогда может не страшиться ни Литвы, ни Казимира, ни самого Новаграда!..» Князь, благородный сердцем, вышел, удивляясь ее великодушию…

Марфа, заключенная в доме своем, услышала звон ко­локольный и громкие восклицания: «Да здравствует госу­дарь всея России и великого Новаграда!..» — «Давно ли,— сказала она милой дочери, которая, положив голову на грудь ее, с нежным умилением смотрела ей в глаза,— давно ли сей народ славил Марфу и вольность?.. Я могла бы наслаждаться счастием семейственным, удовольствиями доброй матери, богатст­вом, благотворением, всеобщею любовию, почтением, лю­дей и — самою нежною горестию о великом отце твоем, но я всё принесла в жертву свободе своего народа.

Музыка

На рассвете загремели воинские бубны… железные запоры упали, и врата Борецких растворились, выходит Марфа в златой одежде и в белом покрывале. Старец Феодосии несет образ пред нею. Бледная, но твердая Ксения ведет ее за руку. Копья и мечи окружают их. Не видно лица Марфы, но так вели­чаво ходила она всегда по стогнам, когда чиновники ожи­дали ее в совете или граждане на вече… Фео­досий благословил ее. Она хотела обнять дочь свою, но Ксения упала; Марфа положила руку на сердце ее — зна­ком изъявила удовольствие и спешила на высокий эша­фот — сорвала покрывало с головы своей: казалась том­ною, но спокойною — с любопытством посмотрела на лоб­ное место… взглянула на мрачное, облаками покрытое небо — с величественным унынием опустила взор свой на граждан..., приближилась к орудию смерти и громко сказала народу: «Подданные Иоанна! Умираю гражданкою новогород­скою!..».

Не стало Марфы... Многие невольно воскликнули от ужаса, другие закрыли глаза рукою. Тело посадницы одели черным покровом...

Ударили в бубны — и Холмский, держа в руке хартию, стал на бывшем Вадимовом мес­те.... Он снял пернатый шлем и читал громогласно следующее: «Слава правосудию государя! Так гибнут виновники мятежа и кровопролития! Народ и бояре! не ужасайтесь: Иоанн не нарушит слова: на вас милующая десница его. Кровь Борецкой примиряет вражду единоплеменных; одна жертва, необходимая для вашего спокойствия, навеки ут­верждает сей союз неразрывный. Отныне предадим забве­нию все минувшие бедствия; отныне вся земля русская будет вашим любезным отечеством, а государь великий — отцом и главою. Народ! Не вольность, часто гибельная, но благоустройство, правосудие и безопасность суть три стол­па гражданского счастия: Иоанн обещает их вам пред лицом бога всемогущего...».

Народ еще безмолвство­вал. Заиграли на трубах — и в единое мгновение высокий эшафот разрушился. На месте его возвеялось белое зна­мя Иоанново, и граждане наконец воскликнули: «Слава государю российскому!».

Старец Феодосии снова удалился в пустыню и там, на берегу великого озера Ильменя, погрёб тела Марфы и Ксении. Гости чужеземные вырыли для них могилу и на гробе изобразили буквы, которых смысл доныне остает­ся тайною. Из семи сот немецких граждан только пятьде­сят человек пережили осаду новогородскую: они немед­ленно удалились во свои земли. Вечевой колокол был снят с древней башни и отвезен в Москву; народ и неко­торые знаменитые граждане далеко провожали его. Они шли за ним с безмолвною горестию и слезами, как неж­ные дети за гробом отца своего.

Мы продолжаем знакомиться с творчеством Н.М. Карамзина в рамках проекта «Путешествие с Карамзиным» и сегодня предлагаем Вашему вниманию фрагменты из его повести «Рыцарь нашего времени».

Название этой повести не случайно ассоциируется с Лермонтовским «Героем нашего времени». Каждое из этих произведений – знаковое для своей эпохи.

«Рыцаря нашего времени» Карамзин писал в начале царствования Александра I, в 1802 году. Это было время надежд и устремлений в будущее, ожидание реформ государственного устройства страны, изменений в экономике, новых взлётов просвещения; стоял вопрос об отмене крепостного права. На общественную арену вступали новые люди, с новыми, отличными от господствующих взглядами на всё.

Повесть во многом автобиографична. Печатая «Рыцаря нашего времени» в журнале, Карамзин дал к нему примечание: «Сей роман основан на воспоминаниях молодости». Но, несмотря на то, что в ней действительно много автобиографических фактов, не будем забывать, что её написал уже отнюдь не человек екатерининских времён, а человек нового времени.

Это удивительное понимание «духа времени» позволили Карамзину создать характер, который вполне разовьётся и проявит себя в России позже, в первой половине 80-х годов 19 в. Герой его повести Леон – честный и добрый человек, благородный и смелый, которых было немного, из которых состоял цвет лучших русских людей.

Следует помнить также, что Карамзин был родоначальником сентиментализма, нового направления в литературе, благодаря которому мир сердца, душевные переживания, любовь и сострадание к ближнему, впервые открывались читателю. Чувствительность – одна из характерных черт письма Карамзина.

Откроем же книгу…

Первая глава повести называется «Рождение моего героя». Мир, окружавший Карамзина в детстве, был красочен: связанный с национальными традициями, с няньками и дядьками, с тщательным соблюдением церковной обрядности, церковных и календарных праздников, он был одновременно овеян воздухом новой культуры. Здесь мы встречаем и раннее обучение немецкому языку у местного медика, и француза-гувернёра, и – особенно – обильное раннее чтение: в доме много книг – от рано умершей матери осталась библиотека романов–тот самый знаменитый «жёлтый шкап», который с детства притягивал маленького Карамзина…

Если спросите вы, кто он? то я... не скажу вам. Имя не человек, - говорили русские в старину. Но так живо, так живо опишу вам свойства, все качества моего приятеля - черты лица, рост, походку его - что вы засмеетесь и укажете на него пальцем... Назовем его - Леоном.

На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга, там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась весенними цветами; смотрелась с улыбкою в зеркало вод прозрачных и завивала себе кудри на вершинах древесных - то есть в мае месяце, и в самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка – хорошее и худое предзнаменование! – по которому осьмидесятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона на руки, с веселою усмешкою и с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, вёдро и ненастье, богатство и нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае. Читатель увидит, что мудрая бабка имела в самом деле дар пророчества... Но мы не хотим заранее открывать будущего.

Отец Леонов был русский коренной дворянин, израненный отставной капитан, человек лет в пятьдесят, ни богатый, ни убогий, и - что всего важнее - самый добрый человек. После турецких и шведских кампаний^, возвратившись на свою родину, он вздумал жениться - то есть не совсем вовремя - и женился на двадцатилетней красавице, дочери самого ближнего соседа, которая, несмотря на молодые лета свои, имела удивительную склонность к меланхолии, так что целые дни могла просиживать в глубокой задумчивости; когда же говорила, то говорила умно, складно и даже с разительным красноречием; а когда взглядывала на человека, то всякому хотелось остановить на себе глаза ее: так они были приветливы и милы!..

Из главы III «Его первое младенчество»

От колыбели до маленькой кроватки, от жестяной гремушки до маленького раскрашенного конька, от первых нестройных звуков голоса до внятного произношения слов Леон не знал неволи и принуждения. Любовь питала, согревала, тешила, веселила его; была первым впечатлением его души, первою краскою, первою чертою на белом листе ее чувствительности^.

"Конец главе!" - скажет читатель. Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: "Люблю тебя, маменька!" и как сердце его время от времени чувствовало это живее!

Из главы V. «Первый удар рока»

Дунул северный ветер на нежную грудь нежной родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел!.. Да, любезный читатель, она простудилась, и в девятый день с мягкой постели переложили ее на жесткую: в гроб - а там и в землю - и засыпали, как водится, - и забыли в свете, как водится... Нет, поговорим еще о последних ее минутах.

Герой наш был тогда семи лет. Во всю болезнь матери он не хотел идти прочь от ее постели; сидел, стоял подле нее; глядел беспрестанно ей в глаза; спрашивал: "Лучше ли тебе, милая?" - "Лучше, лучше", - говорила она, пока говорить могла, - смотрела на него: глаза ее наполнялись слезами - смотрела на небо - хотела ласкать любимца души своей и боялась, чтобы ее болезнь не пристала к нему - то говорила с улыбкою: "Сядь подле меня", то говорила со вздохом: "Поди от меня!.." Ах! Он слушался только первого; другому приказанию не хотел повиноваться.

Надобно было силою оттащить его от умирающей. "Постойте, постойте!" - кричал он со слезами. - "Маменька хочет мне что-то сказать; я не отойду, не отойду!.." Но маменька отошла между тем от здешнего света.

Его вынесли, хотели утешать: напрасно!.. Он твердил одно: "К милой!". Отец рвался, плакал: он любил супругу, как только мог любить. Сердцу его известны были горести в жизни; но сей удар судьбы казался ему первым несчастием...

Читатель! Я хочу, чтобы мысль о покойной осталась в душе твоей: пусть она притаится во глубине ее, но не исчезнет! Когда-нибудь мы дадим тебе в руки маленькую тетрадку - и мысль сия оживится - и в глазах твоих сверкнут слезы - или я... не автор.

Глава VI

УСПЕХИ В УЧЕНЬИ, ОБРАЗОВАНИИ УМА И ЧУВСТВА

Сельский дьячок, славнейший грамотей в околотке, был первым учителем Леона и не мог нахвалиться его понятием. "В три дни", - рассказывал он за чудо другим грамотеям, - "в три дни затвердить все буквы, в неделю - все склады; в другую - разбирать слова и титлы: этого не видано, не слыхано! В ребенке будет путь⁸ ".

Первая светская книга, которую маленький герой наш, читая и читая, наизусть вытвердил, была Езоповы Басни: отчего во всю жизнь свою имел он редкое уважение к бессловесным тварям.

Скоро отдали Леону ключ от желтого шкапа, в котором хранилась библиотека покойной его матери и где на двух полках стояли романы, а на третьей несколько духовных книг: важная эпоха в образовании его ума и сердца! "Даира, восточная повесть"⁹ , "Селим и Дамасина"¹⁰, " Мирамонд"¹¹, "История лорда N"¹² - всё было прочтено в одно лето, с таким любопытством, с таким живым удовольствием, которое могло бы испугать иного воспитателя, но которым отец Леонов не мог нарадоваться, полагая, что охота ко чтению каких бы то ни было книг есть хороший знак в ребенке.

Леону открылся новый свет в романах; он увидел, как в магическом фонаре, множество разнообразных людей на сцене, множество чудных действий, приключений - игру судьбы, дотоле ему совсем неизвестную...

Сие чтение не только не повредило его юной душе, но было еще весьма полезно для образования в нем нравственного чувства. В "Даире", "Мирамонде", в "Селиме и Дамасине" (знает ли их читатель?), одним словом, во всех романах желтого шкапа герои и героини, несмотря на многочисленные искушения рока, остаются добродетельными; все злодеи описываются самыми черными красками; первые наконец торжествуют, последние, как прах, исчезают. В нежной Леоновой душе неприметным образом, но буквами неизгладимыми начерталось следствие: Любезность и добродетель одно! Зло безобразно и гнусно! Добродетельный всегда побеждает, а злодей гибнет! ".

С каким живым удовольствием маленький наш герой в шесть или семь часов летнего утра, поцеловав руку у своего отца, спешил с книгою на высокий берег Волги, в ореховые кусточки, под сень древнего дуба! Там, в беленьком своем камзольчике бросаясь на зелень, среди полевых цветов сам он казался прекраснейшим, одушевленным цветком. Русые волосы, мягкие, как шелк, развевались ветерком по розам милого личика. Шляпка служила ему столиком: на нее клал он книгу свою, одною рукою подпирая голову, а другою перевертывая листы, вслед за большими голубыми глазами, которые летели с одной страницы на другую и в которых, как в ясном зеркале, изображались все страсти, худо или хорошо описываемые в романе: удивление, радость, страх, сожаление, горесть. Иногда, оставляя книгу, смотрел он на синее пространство Волги, на белые парусы судов и лодок, на станицы рыболовов, которые из-под облаков дерзко опускаются в пену волн и в то же мгновение снова парят в воздухе. - Сия картина так сильно впечатлелась в его юной душе, что он через двадцать лет после того, в кипении страстей, в пламенной деятельности сердца, не мог без особливого радостного движения видеть большой реки, плывущих судов, летающих рыболовов: Волга, родина и беспечная юность тотчас представлялись его воображению, трогали душу, извлекали слезы. Кто не испытал нежной силы подобных воспоминаний, тот не знает весьма сладкого чувства. Родина, апрель жизни, первые цветы весны душевной!

Глава седьмая. Провидение.

Мысль о божестве была одною из первых его мыслей. "Бог! - повторил однажды любопытный младенец". - "Кто он, маменька?" - "Небесный отец всех людей, который их питает и делает им всякое добро; который дал мне тебя, а тебе меня". - "Тебя, милая? Какой же он добрый! Я стану всегда любить его!"

В сие же лето Леоново сердце вкусило живое чувство мироправителя при таком случае, о котором он после во всю жизнь свою не мог вспоминать равнодушно.

В один жаркий день он, по своему обыкновению, читал книгу под сению древнего дуба; старик дядька сидел на траве в десяти шагах от него. Вдруг нашла туча, и солнце закрылось черными парами. Дядька звал домой Леона, "Погоди", - отвечал он, не спуская глаз с книги. Блеснула молния, загремел гром, пошел дождик. Старик непременно хотел идти домой. Леон завернул книгу в платок, встал и посмотрел на бурное небо. Гроза усиливалась: он любовался блеском молнии и шел тихо, без всякого страха. Вдруг из густого лесу выбежал медведь и прямо бросился на Леона. Дядька не мог даже и закричать от ужаса. Двадцать шагов отделяют нашего маленького друга от неизбежной смерти: он задумался и не видит опасности; еще секунда, две - и несчастный будет жертвою яростного зверя.

Грянул страшный гром... какого Леон никогда не слыхивал; казалось, что небо над ним обрушилось и что молния обвилась вокруг головы его. Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: "Господи!", через полминуты взглянул - и видит перед собою убитого громом медведя. Дядька насилу мог образумиться и сказать ему, каким чудесным образом Бог спас его. Леон стоял все еще на коленях, дрожал от страха и действия электрической силы; наконец устремил глаза на небо, и несмотря на черные, густые тучи, он видел, чувствовал там присутствие Спасителя.

Читатель! Верь или не верь: но этот случай не выдумка. Я превратил бы медведя в благороднейшего льва или тигра, если бы они... были у нас в России.

2-я передача

В восьмой главе своей повести Карамзин изображает общество провинциальных дворян конца 18 века. Дворяне, наполнявшие в дни праздников дом отца будущего писателя, были ни богаты, ни знатны. Они не принадлежали к тем людям, которые толпами роились около двора, быстро богатели, хватали чины и ордена. Это была среда добрых товарищей, где любили учиться, много думали, заботились о страждущих. Они служили, но не любили прислуживаться. Между собой они заключили «братский договор» честных вольнолюбивых людей. Прочитав его, мы понимаем, что ту нравственную брезгливость, заставлявшую инстинктивно сторониться моральной грязи, Карамзин вынес из отчего дома. Жизнь в соответствии с нормами чести была для него естественной как дыхание.

Из главы VIII. Братское общество провинциальных дворян

С удовольствием обращаю взор и на те времена, когда наши дворяне, взяв отставку, возвращались на свою родину с тем, чтобы уже никогда не расставаться с ее мирными пенатами; редко заглядывали в город; доживали век свой на свободе и в беспечности; правда, иногда скучали в уединении, но зато умели и веселиться при случае, когда съезжались вместе. Ошибаюсь ли? Но мне кажется, что в них было много характерного, особенного - чего теперь уже не найдем в провинциях и что по крайней мере занимательно для воображения.

Провинциалы наши не могли наговориться друг с другом; не знали, что за зверь политика и литература, а рассуждали, спорили и шумели. Деревенское хозяйство, охота, известные тяжбы в губернии, анекдоты старины служили богатою материею для рассказов и примечаний...

Ах! Давно уже смерть и время бросили на вас темный покров забвения, витязи С - ского уезда, верные друзья капитана Радушина! Вижу всех вас, достойные матадоры провинции, которые поклялись жить и умереть братьями, стоять друг за друга горою во всяком случае, не жалеть ни трудов, ни денег для услуг взаимных, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притесненных и помнить русскую пословицу: Тот дворянин, кто за многих один; Одна смерть разрушила их братскую связь... Добрые старики! Мир вашему праху!

Карамзин изображает своего героя Леона благородным романтиком, его характер – это характер людей нового поколения, будущих декабристов.

Из главы девятой. МЕЧТАТЕЛЬНОСТЬ И СКЛОННОСТЬ К МЕЛАНХОЛИИ 

Итак, Леон читает книги, от времени до времени бегает встречать гостей, ездит иногда и сам в гости к добрым провинциалам, слушает их разговоры и проч. Довольно занятия, но он еще имеет время задумываться и мечтать. Опасности и героическая дружба были любимою его мечтою. Достойно примечания то, что он в опасностях всегда воображал себя избавителем, а не избавленным: знак гордого, славолюбивого сердца! Герой наш мысленно летел во мраке ночи на крик путешественника, умерщвляемого разбойниками; или брал штурмом высокую башню, где страдал в цепях друг его. Такое донкишотство воображения заранее определяло нравственный характер Леоновой жизни.

Из главы X. ВАЖНОЕ ЗНАКОМСТВО

В соседстве у капитана Радушина поселился граф Миров, житель столицы, богатый человек, который некогда служил вместе с ним и хотел возобновить старое знакомство... Капитан приехал к нему вместе с сыном. Леон в первый раз увидел огромный дом, множество лакеев, пышность, богатое украшение комнат и шел за отцом с робким видом. Не мудрено, что он дурно поклонился хозяину, переступал с ноги на ногу, не знал, куда глядеть, куда девать руки. Суровый вид графа (человека лет в пятьдесят) еще умножил его робость; но, взглянув на миловидную графиню, Леон ободрился... взглянул еще и вдруг переменился в лице; заплакал, хотел скрыть слезы свои и не мог. Это удивило хозяев; желали знать причину, спрашивали - но он молчал. Отец велел ему говорить, и тогда Леон отвечал тихим голосом: "Графиня похожа на матушку". Капитан посмотрел - сказал: "Это правда, извините нас, милостивая государыня", - и сам залился горькими слезами.

Из главы XI . ОТРЫВОК ГРАФИНИНОЙ ИСТОРИИ

История женщины есть всегда роман, - сказал один француз в таком смысле, который всякому понятен. Никто не удивится, если скажу, что граф был для графини - только мужем, то есть: человеком иногда сносным, иногда нужным, иногда скучным до крайности; но примолвлю, что графиня, будучи прелестною и милою, до приезда в деревню умела сохранить тишину сердца своего,

... Я видел милый портрет графини... Но живописцы такие льстецы!.. У меня есть другое свидетельство. Герой мой доныне говорит с восторгом о голубых ангельских глазах ее, нежной улыбке, Дианиной стройности, длинных волосах каштанового цвета... Читатели опять могут остановить меня замечанием, что воображение романических голов стоит всякого льстеца-живописца... И то правда; но я решу сомнение, объявляя наконец, что сам граф Миров, который в глубокой старости познакомился со мною, хваля какую-нибудь прелестницу, всегда говаривал: "Она почти так же хороша, как была моя графиня в молодости".

Глава XII . ВТОРАЯ МАМЕНЬКА

Славный майор Фаддей Громилов, который знал людей не хуже "Военного устава", и воеводский товарищ Прямодушин¹⁹ , которого длинный орлиный нос был неоспоримым знаком наблюдательного духа, часто говаривали капитану Радушину: "Сын твой родился в сорочке: что взглянешь, то полюбишь его!" Это доказывает, между прочим, что старики наши, не зная Лафатера, имели уже понятие о физиогномике и считали дарование нравиться людям за великое благополучие (горе человеку, который не умеет ценить его!)... Леон вкрадывался в любовь каким-то приветливым видом, какими-то умильными взорами, каким-то мягким звуком голоса, который приятно отзывался в сердце. Графиня же видела его в прелестную минуту чувствительности - в слезах нежного воспоминания, которого она сама была причиною: сколько выгод для нашего героя!

Эмилия объявила Леона нежным другом своим; сперва через день, а наконец всякий день присылала за ним карету; сама учила его по-французски, даже истории и географии: ибо Леон (между нами будь сказано!) до того времени не знал ничего, кроме Езоповых Басен, "Даиры" и великих творений Федора Эмина. Графиня старалась также образовать в нем приятную наружность: показала, как ему надобно ходить, кланяться, быть ловким в движениях, - и герой наш не имел нужды в танцмейстере. Разумеется, что его одели уже по моде: маленькая слабость женщин! Любя наряжаться, они любят и наряжать все, что имеет счастие им нравиться. Через две недели соседи не узнавали Леона в модном фраке его, в английской шляпе, с Эмилииною тросточкою в руке и совершенно городскою осанкою.

"Что за чудо!" - рассуждали они, но чудо изъяснялось тем, что любезная, светская женщина занималась нашим деревенским мальчиком. Отец говорил ему: "Леон! я с тобою почти не вижусь; но мне приятно, что добрые сердца тебя любят. По милости графининой ты будешь человеком!" - Успехи его во французском языке были еще удивительнее; не видав в глаза скучной грамматики, он через три месяца мог уже изъяснять на нем благодарную любовь свою к маменьке и знал совершенно все тонкости ласковых выражений. Она гордилась учеником своим, а всего более - любила его!

Какая прелестная весна наступила для Леона! Графиня любила ходить пешком: он был ее путеводителем и с неописанным удовольствием показывал ей любезные места своей родины. Часто садились они на высоком берегу Волги, и Леон, под шумом волн, засыпал на коленях нежной маменьки, которая боялась тронуться, чтобы не разбудить его: сон красоты и невинности казался ей так мил и прелестен!..

Читатель подумает, что мы сею риторическою фигурою готовим его к чему- нибудь противному невинности: нет!.. время еще впереди! Герою нашему исполнилось только одиннадцать лет от роду... Однако ж любовь к истине заставляет нас описать маленький случай, который может быть растолкован и так и сяк...

Глава XIII . НОВЫЙ АКТЕОН

Леон знал, что графиня всякий день поутру купается в маленькой речке близ своего дому. Однажды, проснувшись рано, он спешил одеться и, не дожидаясь графининой кареты, пошел к сему месту с какою-то неясною, но заманчивою мыслию. Мудрено ли, что ему хочется вообразить ее в зеркале вод?.. Не умеет!.. Деревенский мальчик не видал ни мраморных Венер, ни живописных Диан в купальне!.. Правда, в жаркие дни ему случалось взглядывать на берег пруда, где сельские смуглые красавицы... Но как можно сравнивать? Смешно и подумать!.. Леон, без сомнения, обратился бы с вопросами к божеству реки, если бы знал мифологию, но он по своему невежеству думал, что в воде живут одни скромные, молчаливые рыбы!..

Вдруг белое платье мелькнуло вдали сквозь деревья... Эмилия пришла с своими девушками, осмотрелась и начала раздеваться... Что делает наш малютка? Тихонько разделяет ветви куста и смотрит: это обвиняет его! Но сердце бьется в нем как обыкновенно: это доказывает его невинность! Молодость так любопытна! Взор ребенка так чист и безгрешен! Во всяком случае, преступление глаз есть самое легкое: кто их боится? И скупцы дозволяют смотреть на свое золото!.. ... Эмилия снимает с себя белую кофточку и берется рукою за кисейный платок на груди своей... Читатель ожидает от меня картины во вкусе златого века: ошибается! Лета научают скромности: пусть одни молодые авторы сказывают публике за новость, что у женщин есть руки и ноги! Мы, старики, всё знаем: знаем, что можно видеть, но должно молчать. С другой стороны, нужно ли описывать в романе такие вещи, которые (благодаря моде!) ныне у всякого перед глазами: в собраниях, на балах и гуляньях? Я же должен смотреть на предметы единственно глазами героя моего; а он ничего не видал!..

За графинею прибежали три английские собаки, бросились в реку, переплыли на другую сторону, обнюхали в траве бедного Леона и начали лаять. Он испугался и во весь дух пустился бежать от них... они за ним, с лаем и визгом... Несчастный Актеон! Вот наказание за твое любопытство видать богиню без покрова! К счастью, графиня была не так зла, как Диана, и не хотела затравить его, как оленя. Узнав беглеца, она сама испугалась и кликала изо всей силы английских собак своих - которые послушались и дали ему благополучно убраться за ближний холм. Там он без памяти упал на землю, насилу мог отдохнуть и с унылым видом, через час времени, возвратился к своему платью; но, видя, что к шляпе его пришпилена роза, ободрился...

В «Рыцаре нашего времени» Карамзин описал лишь детство своего героя. Но он не просто оставил работу над повестью, здесь её неоконченность – художественный приём. Карамзин даёт понять, что хотя повествование обрывается, жизнь продолжается, и, изобразив день сегодняшний, он не берётся фантазировать, что будет завтра. Завтрашний день сам расскажет о себе.  

Эта повесть, как и «Бедная Лиза», была написана в 1792 году. Но если «Бедная Лиза» – это по жанру повесть городская, то «Наталья…» – повесть легендарная, повесть-предание. В этой повести мы с вами перенесемся в старую Русь, нас ждут приключения древности. Высоким былинным слогом передаёт Карамзин «дела давно минувших дней», когда люди были благочестивы, нравы строги, а любовь к отечеству и любовь родительская украшали всякого россиянина и почитались святым долгом.

Но главной задачей Карамзина было всё же не достоверное изображение определённых исторических событий, они могли произойти в конце 16 и в начале 17 века, и даже в последнее десятилетие 18 века. Главное для Карамзина – изображение человеческих чувств и характеров. Карамзин рисует доброе старое время, противопоставляя его дню современному. Его боярин Матвей – образец честного служения Отечеству и неподкупности, а образом Натальи Карамзин дал первый в русской литературе, пока ещё только легко намеченный образ русской девушки, натуры глубокой и романтичной, непосредственной и самоотверженной. Возможно, это был прообраз будущей Татьяны Лариной. Сентиментальные повести Карамзина положили началу новой русской литературе – литературе романтизма.

Итак, откроем книгу…

Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена; люблю на быстрых крыльях воображения летать в их отдаленную мрачность, под сению давно истлевших вязов искать брадатых моих предков, беседовать с ними о приключениях древности, о характере cлавного народа русского/

Чтобы облегчить немного груз моей памяти, намерен я сообщить любезным читателям одну быль или историю. В престольном граде славного Русского царства, в Москве белокаменной, жил боярин Матвей Андреев, человек богатый, умный, верный слуга царский и, по обычаю русских, великий хлебосол. В каждый дванадесятый праздник поставлялись длинные столы в его горницах, чистыми скатертьми накрытые, и боярин, сидя на лавке подле высоких ворот своих, звал к себе обедать всех мимоходящих бедных, сколько их могло поместиться в жилище боярском; потом, собрав полное число, возвращался в дом и, указав место каждому гостю, садился сам между ними.

Тут в одну минуту являлись на столах чаши и блюда, и ароматический пар горячего кушанья, как белое тонкое облако, вился над головами обедающих. Между тем хозяин ласково беседовал с гостями, узнавал их нужды, подавал им хорошие советы, предлагал свои услуги и наконец веселился с ними, как с друзьями. После обеда все неимущие братья, наполнив вином свои чарки, восклицали в один голос: "Добрый, добрый боярин и отец наш! Мы пьем за твое здоровье! Сколько капель в наших чарках, столько лет живи благополучно!" Они пили, и благодарные слезы их капали на белую скатерть.

Таков был боярин Матвей, верный слуга царский, верный друг человечества. Уже минуло ему шестьдесят лет, Любовь народная, милость царская были наградою добродетелей старого боярина; но венцом его счастия и радостей была любезная Наталья, единственная дочь его. Уже давно оплакал он мать ее, которая заснула вечным сном в его объятиях, но кипарисы супружеской любви покрылись цветами любви родительской - в юной Наталье увидел он новый образ умершей.

Много было красавиц в Москве белокаменной, ибо царство Русское искони почиталось жилищем красоты и приятностей, но никакая красавица не могла сравняться с Натальею - Наталья была всех прелестнее. Пусть читатель вообразит себе белизну итальянского мрамора и кавказского снега: он все еще не вообразит белизны лица ее - и, представя себе цвет зефировой любовницы, все еще не будет иметь совершенного понятия об алости щек Натальиных. Довольно знать и того, что самые богомольные старики, видя боярскую дочь у обедни, забывали класть земные поклоны, и самые пристрастные матери отдавали ей преимущество перед своими дочерями. Сократ говорил, что красота телесная бывает всегда изображением душевной. Нам должно поверить Сократу. Наша прелестная Наталья имела прелестную душу, была нежна, как горлица, невинна, как агнец, мила, как май месяц: одним словом, имела все свойства благовоспитанной девушки.

Лишь только первые лучи сего великолепного светила показывались из-за утреннего облака, изливая на тихую землю жидкое, неосязаемое золото, красавица наша пробуждалась, открывала черные глаза свои и, перекрестившись белою атласною, до нежного локтя обнаженною рукою, вставала, надевала на себя тонкое шелковое платье, камчатную телогрею и с распущенными темно-русыми волосами подходила к круглому окну высокого своего терема, чтобы взглянуть на прекрасную картину оживляемой натуры, - взглянуть на златоглавую Москву, с которой лучезарный день снимал туманный покров ночи взглянуть на московские окрестности, на мрачную, густую, необозримую Марьину рощу, изгибы Москвы-реки, цветущие поля и дымящиеся деревни, откуда с веселыми песнями выезжали трудолюбивые поселяне на работы свои, Наталья смотрела, опершись на окно, и чувствовала в сердце своем тихую радость; "Как хороша Москва белокаменная! Как хороши ее окружности!"

Но того не думала Наталья, что сама она в утреннем своем наряде была всего прекраснее. Юная кровь, разгоряченная ночными сновидениями, красила нежные щеки ее алейшим румянцем, солнечные лучи играли на белом ее лице и, проницая сквозь черные, пушистые ресницы, сияли в глазах ее светлее, нежели на золоте. Волосы, как темно-кофейный бархат, лежали на плечах и на белой полуоткрытой груди, но скоро прелестная скромность, стыдясь самого солнца, самого ветерка, самых немых стен, закрывала ее полотном тонким. Потом будила она свою няню, верную служанку ее покойной матери. "Вставай, мама! - говорила Наталья. - Скоро заблаговестят к обедне". Мама вставала, одевалась, называла свою барышню раннею птичкою, умывала ее ключевою водой, чесала ее длинные волосы белым костяным гребнем, заплетала их в косу и украшала голову нашей прелестницы жемчужною повязкою.

Таким образом снарядившись, дожидались они благовеста и, заперев замком светлицу (чтобы в отсутствие их не закрался в нее какой-нибудь недобрый человек), отправлялись к обедне.

"Всякий день?" - спросит читатель. Конечно, таков был в старину обычай - и разве зимою одна жестокая вьюга, а летом проливной дождь с грозою могли тогда удержать красную девицу от исполнения сей набожной должности. Становясь всегда в уголке трапезы, Наталья молилась богу с усердием и между тем исподлобья посматривала направо и налево. В старину не было ни клобов, ни маскарадов, куда ныне ездят себя казать и других смотреть; итак, где же, как не в церкви, могла тогда любопытная девушка поглядеть на людей?

После обедни Наталья раздавала всегда несколько копеек бедным людям и приходила к своему родителю, с нежною любовию поцеловать его руку. Старец плакал от радости, видя, что дочь его день ото дня становилась лучше и милее, и не знал, как благодарить бога за такой неоцененный дар, за такое сокровище. Наталья садилась подле него или шить в пяльцах, или плести кружево, или сучить шелк, или низать ожерелье. Нежный родитель хотел смотреть на работу ее, но вместо того смотрел на нее самое и наслаждался безмолвным умилением.

После русского сытного обеда боярин Матвей ложился отдыхать, а дочь свою с ее мамою отпускал гулять или в сад, или на большой зеленый луг, где ныне возвышаются Красные ворота с трубящею Славою. Наталья рвала цветы, любовалась летающими бабочками, питалась благоуханием трав, возвращалась домой весела и покойна и принималась снова за рукоделье. Наступал вечер - новое гулянье, новое удовольствие; иногда же юные подруги приходили делить с нею часы прохлады и разговаривать о всякой всячине. Сам добрый боярин Матвей бывал их собеседником, если государственные или нужные домашние дела не занимали его времени. Седая борода его не пугала молодых красавиц; он умел забавлять их приятным образом и рассказывал им приключения благочестивого князя Владимира и могучих богатырей российских. Зимою, когда нельзя было гулять ни в саду, пи в поле, Наталья каталась в санях по городу и ездила по вечеринкам, на которые собирались одни девушки, тешиться и веселиться и невинным образом сокращать время. Там мамы и няни выдумывали для своих барышень разные забавы, играли в жмурки, прятались, хоронили золото, пели песни, резвились, не нарушая благопристойности, и смеялись без насмешек, так что скромная и целомудренная дриада могла бы всегда присутствовать на сих вечеринках. Глубокая полночь разлучала девушек, и прелестная Наталья в объятиях мрака наслаждалась покойным сном, которым всегда юная невинность наслаждается.

Так жила боярская дочь, и семнадцатая весна жизни ее наступила; Здесь, друзья, мы с вами прервёмся, но в следующий раз вновь вернёмся на страницы этой замечательной повести, донесшей до нас эхо былых времён.

«Близ Симонова монастыря есть пруд, осенённый деревьями, – вспоминал Карамзин в 1817 году. – За 25 лет перед сим сочинил я там «Бедную Лизу», сказку весьма незамысловатую, но столь счастливую для молодого автора…».

У «Бедной Лизы» действительно счастливая судьба. Она была написана в 1792 году, и первые читатели повести восприняли историю Лизы как реальную трагедию современницы — не случайно пруд под стенами Симонова монастыря получил название Лизина пруда. Написанная более 200 лет назад, повесть не знала за эти два века ни забвения, ни утраты читательской любви.

С этой повести началась новая эпоха в русской литературе, новая русская проза. Она была написана Карамзиным в решающий период его жизни, когда он подводил итог всем предыдущим мыслям, планам, убеждениям и определял своё будущее. В «Бедной Лизе отразились его самые заветные мысли и убеждения, которых он придерживался до конца дней своих. Герои Карамзина важны, прежде всего, способностью любить, отдаваться чувствам.

«Ах! Я люблю те предметы, которые трогают моё сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!» – писал Карамзин.

В «Бедной Лизе» Карамзин первый у нас высказал то «новое слово», которое немцам сказал Гёте в своем «Вертере». Таким «новым словом» было в повести самоубийство героини. Русская публика, привыкшая в старых романах к утешительным развязкам в виде свадеб, поверившая, что добродетель всегда награждается, а порок наказывается, впервые в этой повести встретилась с горькой правдой жизни.

«Бедная Лиза» подкупала русского читателя и тем, что рассказывала о реальной русской жизни, не о каком-то городе N, а со страниц повести перед нами вставал хорошо знакомый каждому москвичу Симонов монастырь, он узнавал берёзовую рощу и луг, где стояла хижина, и окружённый старыми ивами монастырский пруд – место гибели бедной девушки. Эти точные описания предавали особую достоверность всей изображаемой истории. Даже то, что Лиза продавала лесные цветы, было новой чертой быта: в одной из статей Карамзин сообщает, что торговать букетами диких цветов начали в Москве лишь за год-два до создания повести.

Немалое значение имело и то, что автор учил своих читателей находить и чувствовать красоту природы, родной, а не где-нибудь в экзотических странах.

Итак, перенесёмся же с вами вновь в век 18-й и насладимся покойным нетленным карамзинским слогом…

БЕДНАЯ ЛИЗА

Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели — куда глаза глядят — по лу­гам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на котором возвыша­ются мрачные, готические башни Си...нова монастыря. Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Мо­скву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфите­атра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу вознося­щихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые, цвету­щие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая ре­ка, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шу­мящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом.

На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые па­стухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообраз­ные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим.

Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горе­вать вместе с природою. Страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою, и в темных переходах келий. Там …внимаю глухому стону вре­мен, бездною минувшего поглощенных. Иногда вхожу в келии и представляю себе тех, которые в них жили,— пе­чальные картины! Здесь вижу седого старца, преклонив­шего колена перед распятием и молящегося о скором раз­решении земных оков своих, ибо все удовольствия исчезли для него в жизни, все чувства его умерли, кроме чувства болезни и слабости. Там юный монах — с бледным лицом, с томным взором — смотрит в поле сквозь решетку окна, видит веселых птичек, свободно плавающих в море возду­ха, видит — и проливает горькие слезы из глаз своих. Тут образ богоматери обращает неприятелей в бегство. Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отече­ства — печальную историю тех времен, когда свирепые та­тары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как без­защитная вдовица, от одного бога ожидала помощи в лю­тых своих бедствиях.

Но всего чаще привлекает меня к стенам Симонова мо­настыря воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!

Саженях в семидесяти от монастырской стены, подле березовой рощицы, среди зеленого луга, стоит пустая хи­жина, без дверей, без окончив, без полу; кровля давно сгнила и обвалилась. В этой хижине лет за тридцать перед сим жила прекрасная, любезная Лиза с старушкою, ма­терью своею.

Отец Лизин был довольно зажиточный поселянин, по­тому что он любил работу, пахал хорошо землю и вел всег­да трезвую жизнь. Но скоро по смерти его жена и дочь обедняли. Ленивая рука наемника худо обрабатывала по­ле, и хлеб перестал хорошо родиться. Они принуждены были отдать свою землю внаем, и за весьма небольшие деньги. К тому же бедная вдова, почти беспрестанно про­ливая слезы о смерти мужа своего — ибо и крестьянки лю­бить умеют! — день ото дня становилась слабее и совсем не могла работать. Одна Лиза, которая осталась после отца пятнадцати лет,— одна Лиза, не щадя своей нежной моло­дости, не щадя редкой красоты своей, трудилась день и ночь — ткала холсты, вязала чулки, весною рвала цветы, а летом брала ягоды — и продавала их в Москве. Чувстви­тельная, добрая старушка, видя неутомимость дочери, ча­сто прижимала ее к слабо биющемуся сердцу, называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости своей и молила бога, чтобы он наградил ее за все то, что она делает для матери.

«Бог дал мне руки, чтобы работать,— говорила Ли­за,— ты кормила меня своею грудью и ходила за мною, когда я была ребенком; теперь пришла моя очередь ходить за тобою. Перестань только крушиться, перестань плакать; слезы наши не оживят батюшки».

«На том свете, любезная Лиза,— отвечала горестная старуш­ка,— на том свете перестану я плакать. Там, сказывают, будут все веселы; я, верно, весела буду, когда увижу отца твоего. Только теперь не хочу умереть — что с тобою без меня будет? На кого тебя покинуть? Нет, дай бог прежде пристроить тебя к месту! Может быть, скоро сыщется доб­рый человек. Тогда благослови вас, милых детей моих, пе­рекрещусь и спокойно лягу в сырую землю».

Прошло два года после смерти отца Лизина. Луга по­крылись цветами, И Лиза пришла в Москву с ландыша­ми. Молодой, хорошо одетый человек, приятного вида, встретился ей на улице. Она показала ему цветы — и за­краснелась. «Ты продаешь их, девушка?» — спросил он с улыбкою. «Продаю»,— отвечала она. «А что тебе надоб­но?» — «Пять копеек».— «Это слишком дешево. Вот тебе рубль». Лиза удивилась, осмелилась взглянуть на моло­дого человека,— еще более закраснелась и, потупив гла­за в землю, сказала ему, что она не возьмет рубля. «Для чего же?» — «Мне не надобно лишнего».—«Я думаю, что прекрасные ландыши, сорванные руками прекрасной де­вушки, стоят рубля. Когда же ты не берешь его, вот тебе пять копеек. Я хотел бы всегда покупать у тебя цветы; хотел бы, чтобы ты рвала их только для меня». Лиза от­дала цветы, взяла пять копеек, поклонилась и хотела ид­ти, но незнакомец остановил ее за руку. «Куда же ты пойдешь, девушка?» — «Домой».— «А где дом твой?» Лиза сказала, где она живет, сказала и пошла. Молодой человек не хотел удерживать ее, может быть для того, что мимо ходящие начали останавливаться и, смотря на них, ковар­но усмехались.

Лиза, пришедши домой, рассказала матери, что с нею случилось. «Ты хорошо сделала, что не взяла рубля. Мо­жет быть, это был какой-нибудь дурной человек...» — «Ах нет, матушка! Я этого не думаю. У него такое доброе лицо, такой голос...» — «Однако ж, Лиза, лучше кормиться тру­дами своими и ничего не брать даром. Ты еще не знаешь, друг мой, как злые люди могут обидеть бедную девушку!

На другой день нарвала Лиза самых лучших ланды­шей и опять пошла с ними в город. Глаза ее тихонько чего-то искали.

Многие хотели у нее купить цветы, но она отвечала, что они непродажные, и смотрела то в ту, то в другую сторону. Наступил вечер, надлежало возвратиться домой, и цветы были брошены в Москву-реку. «Никто не владей вами!» — сказала Лиза, чувствуя какую-то грусть в серд­це своем.

На другой день ввечеру сидела она под окном, пряла и тихим голосом пела жалобные песни, но вдруг вскочила и закричала: «Ах!..» Молодой незнакомец стоял под ок­ном.

«Что с тобой сделалось?» — спросила испугавшаяся мать, которая подле нее сидела. «Ничего, матушка,— отвечала Лиза робким голосом,— я только его увиде­ла».— «Кого?» — «Того господина, который купил у меня цветы».

Старуха выглянула в окно. Молодой человек поклонился ей так учтиво, с таким приятным видом, что она не могла подумать об нем ниче­го, кроме хорошего. «Здравствуй, добрая старушка! —-сказал он.— Я очень устал; нет ли у тебя свежего мо­лока?» Услужливая Лиза, не дождавшись ответа от ма­тери своей — может быть, для того, что она его знала наперед,— побежала на погреб — принесла чистую крин­ку, покрытую чистым деревянным кружком,— схватила стакан, вымыла, вытерла его белым полотенцем, налила и подала в окно, но сама смотрела в землю. Незнакомец выпил — и нектар из рук Гебы не мог бы показаться ему вкуснее. Всякий догадается, что он после того благода­рил Лизу, и благодарил не столько словами, сколько взо­рами.

Между тем добродушная старушка успела рассказать ему о своем горе и утешении — о смерти мужа и о милых свойствах дочери своей, об ее трудолюбии и нежности, и проч. и проч. Он слушал ее со вниманием, но глаза его были — нужно ли сказывать где? И Лиза, робкая Лиза посматривала изредка на молодого человека; но не так скоро молния блестит и в облаке исчезает, как быстро голубые глаза ее обращались к земле, встречаясь с его взором.— «Мне хотелось бы,— сказал он матери,— чтобы дочь твоя никому, кроме меня, не продавала своей работы. Таким образом, ей незачем будет часто ходить в город, и ты не принуждена будешь с нею расставаться. Я сам по временам Могу заходить к вам». Тут в глазах Лизиных блеснула радость, которую она тщетно сокрыть хотела; щеки ее пылали, как заря в ясный летний вечер; она смо­трела на левый рукав свой и щипала его правою рукою. Старушка с охотою приняла сие предложение, не подозре­вая в нем никакого худого намерения, и уверяла незна­комца, что полотно, вытканное Лизой, и чулки, вывязан­ные Лизой, бывают отменно хороши и носятся долее вся­ких других.

Становилось темно, и молодой человек хотел уже идти. «Да как же нам называть тебя, добрый, ласковый ба­рин?» — спросила старуха. «Меня зовут Эрастом»,— отве­чал он. «Эрастом,— сказала тихонько Лиза,— Эрастом!» Она раз пять повторила сие имя, как будто бы стараясь затвердить его. Эраст простился с ними до свидания и по­шел. Лиза провожала его глазами, а мать сидела в задум­чивости и, взяв за руку дочь свою, сказала ей: «Ах, Лиза! Как он хорош и добр! Если бы жених твой был таков!» Все Лизино сердце затрепетало. «Матушка! Матушка! Как этому статься? Он барин, а между крестьянами...» — Лиза не договорила речи своей.

Теперь читатель должен знать, что сей молодой человек, сей Эраст, был довольно богатый дворянин, с изрядным разумом и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным. Он вел рассеянную жизнь, думал только о сво­ем удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил: скучал и жаловался на судьбу свою. Красота Ли­зы при первой встрече сделала впечатление в его сердце. Он читывал романы, идиллии, имел довольно живое вооб­ражение и часто переселялся мысленно в те времена (быв­шие или не бывшие), в которые, если верить стихотвор­цам, все люди беспечно гуляли по лугам, купались в чи­стых источниках, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни свои провождали. Ему казалось, что он нашел в Лизе то, чего сердце его давно искало. «Натура призывает меня в свои объятия, к чистым своим радостям»,— думал он и решил­ся — по крайней мере на время — оставить большой свет.

Обратимся к Лизе. Наступила ночь — мать благослови­ла дочь свою и пожелала ей кроткого сна, но на сей раз желание ее не исполнилось: Лиза спала очень худо. Новый гость души ее столь живо ей представлял­ся, что она почти всякую минуту просыпалась, просыпа­лась и вздыхала. Еще до восхождения солнечного Лиза встала, сошла на берег Москвы-реки, села на траве и, подгорюнившись, смотрела на белые туманы, которые волно­вались в воздухе и, подымаясь вверх, оставляли блестящие капли на зеленом покрове натуры. Везде царствовала ти­шина. Но скоро восходящее светило дня пробудило все творение: рощи, кусточки оживились, птички вспорхнули и запели, цветы подняли свои головки, чтобы напиться животворными лучами света. Но Лиза все еще сидела подгорюнившись. Ах, Лиза, Лиза! Что с тобою сделалось? До сего времени, просыпаясь вместе с птичками, ты вместе с ними веселилась утром, и чистая, радостная душа све­тилась в глазах твоих, подобно как солнце светится в кап­лях росы небесной; но теперь ты задумчива, и общая ра­дость природы чужда твоему сердцу.— Между тем моло­дой пастух по берегу реки гнал стадо, играя на свирели. Лиза устремила на него взор свой и думала: «Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рожден был простым крестьянином, пастухом,— и если бы он теперь мимо меня гнал стадо свое: ах! я поклонилась бы ему с улыбкою и сказала бы приветливо: «Здравствуй, любезный пастушок! Куда гонишь ты стадо свое? И здесь растет зеленая трава для овец твоих, и здесь алеют цветы, из которых можно сплести венок для шляпы твоей». Он взглянул бы на меня с видом ласковым — взял бы, может быть, руку мою... Меч­та!» Пастух, играя на свирели, прошел мимо и с пестрым стадом своим скрылся за ближним холмом.

Вдруг Лиза услышала шум весел — взглянула на реку и увидела лодку, а в лодке — Эраста.

Все жилки в ней забились, и, конечно, не от страха. Она встала, хотела идти, но не могла. Эраст выскочил на берег, подошел к Лизе и — мечта ее отчасти исполнилась: ибо он взглянул на нее с видом ласковым, взял ее за ру­ку... А Лиза, Лиза стояла с потупленным взором, с огнен­ными щеками, с трепещущим сердцем — не могла отнять у него руки, не могла отворотиться, когда он приближался к ней с розовыми губами своими... Ах! Он поцеловал ее, по­целовал с таким жаром, что вся вселенная показалась ей в огне горящею! «Милая Лиза! — сказал Эраст.— Я люблю тебя!», и сии слова отозвались во глубине души ее, как небесная, восхитительная музыка; она едва смела верить ушам своим и...

Но я бросаю кисть. Скажу только, что в сию минуту восторга исчезла Лизина робость — Эраст узнал, что он любим, любим страстно новым, чистым, открытым серд­цем.

Они сидели на траве, и так, что между ими оставалось не много места, смотрели друг другу в глаза, говорили друг другу: «Люби меня!», и два часа показались им ми­гом. Наконец Лиза вспомнила, что мать ее может об ней беспокоиться. Надлежало расстаться. «Ах, Эраст! — сказа­ла она. – Всегда ли ты будешь любить меня?» — «Всегда, милая Лиза, всегда!» — отвечал он. «И ты можешь мне дать в этом клятву?» — «Могу, любезная Лиза, могу!» — «Нет! Мне не надобно клятвы. Я верю тебе, Эраст, верю. Ужели ты обманешь бедную Лизу? Ведь этому нельзя быть?» — «Нельзя, нельзя, милая Лиза!» — «Как я сча­стлива, и как обрадуется матушка, когда узнает, что ты меня любишь!» — «Ах нет, Лиза! Ей не надобно ничего сказывать».— «Для чего же?» — «Старые люди бывают по­дозрительны. Она вообразит себе что-нибудь худое».— «Нельзя статься».— «Однако прошу тебя не говорить ей об этом ни слова».— «Хорошо: надобно тебя послушать­ся, хотя мне и не хотелось бы ничего таить от нее».

Они простились, поцеловались в последний раз и обе­щались всякий день ввечеру видеться или на берегу реки, или в березовой роще, или где-нибудь близ Лизиной хи­жины, только верно, непременно видеться. Лиза пошла, но глаза ее сто раз обращались на Эраста, который все еще стоял на берегу и смотрел вслед за нею.

Лиза возвратилась в хижину свою совсем не в таком расположении, в каком из нее вышла. На лице и во всех ее движениях обнаруживалась сердечная радость. «Он меня любит!» — думала она и восхищалась сею мыслию. «Ах, матушка! — сказала Лиза матери своей, которая лишь только проснулась.— Ах, матушка! Какое прекрас­ное утро! Как все весело в поле! Никогда жаворонки так хорошо не певали, никогда солнце так светло не сияло, никогда цветы так приятно не пахли!» Старушка, подпи­раясь клюкою, вышла на луг, чтобы насладиться утром, которое Лиза такими прелестными красками описывала. Оно в самом деле показалось ей отменно приятным; лю­безная дочь весельем своим развеселяла для нее всю на­туру. «Ах, Лиза! — говорила она.— Как все хорошо у гос­пода бога! Шестой десяток доживаю на свете, а все еще не могу наглядеться на дела господни, не могу наглядеться на чистое небо, похожее на высокий шатер, и на землю, которая всякий год новою травою и новыми цветами по­крывается. Надобно, чтобы царь небесный очень любил человека, когда он так хорошо убрал для него здешний свет.

После сего Эраст и Лиза, боясь не сдержать слова своего, всякий вечер виделись (тогда, как Лизина мать ложилась спать) или на берегу реки, или в березовой ро­ще, но всего чаще под тению столетних дубов (саженях в осьмидесяти от хижины. Там часто тихая луна, сквозь зеленые ветви, посребряла лу­чами своими светлые Лизины волосы, которыми играли зефиры и рука милого друга; Они обнимались — но целомудренная, стыдливая Цинтия не скрывалась от них за облако: чисты и непорочны были их объятия. «Когда ты,— говорила Лиза Эрасту,— когда ты скажешь мне: «Люблю тебя, друг мой!», когда прижмешь меня к своему сердцу и взглянешь на меня умильными своими глазами, ах! тогда бывает мне так хорошо, так хорошо, что я себя забываю, забываю все, кроме Эраста. Чудно! Чудно, мой друг, что я, не знав тебя, могла жить спокойно и весело! Теперь мне это непонятно, теперь думаю, что без тебя жизнь не жизнь, а грусть и скука.

Эраст восхи­щался своей пастушкой — так называл Лизу — и, видя, сколь она любит его, казался сам себе любезнее. Все бле­стящие забавы большого света представлялись ему ни­чтожными в сравнении с теми удовольствиями, которыми страстная дружба невинной души питала сердце его. G от­вращением помышлял он о презрительном сладострастии, которым прежде упивались его чувства. «Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою,— думал он,— не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!»

Безрассудный моло­дой человек! Знаешь ли ты свое сердце? Всегда ли можешь отвечать за свои движения? Всегда ли рассудок есть царь чувств твоих?

Лиза требовала, чтобы Эраст часто посещал мать её. «Я люблю ее,— говорила она,— и хочу ей добра, а мне кажется, что видеть тебя есть великое благополучие для всякого». Старушка в самом деле всегда радовалась, ког­да его видела. Она любила говорить с ним о покойном муже и рассказывать ему о днях своей молодости, о том, как она в первый раз встретилась с милым своим Ива­ном, как он полюбил ее и в какой любви, в каком согла­сии жил с нею. Эраст слушал ее с непритворным удовольствием. Он покупал у нее Ли­зину работу и хотел всегда платить в десять раз дороже назначаемой ею цены, но старушка никогда не брала лиш­него.

Таким образом прошло несколько недель. Однажды ввечеру Эраст долго ждал своей Лизы. Наконец пришла она, но так невесела, что он испугался; глаза ее от слез покраснели. «Лиза, Лиза! Что с тобою сделалось?» — «Ах, Эраст! Я плакала!» — «О чем? Что такое?» — «Я дол­жна сказать тебе все. За меня сватается жених, сын бога­того крестьянина из соседней деревни; матушка хочет, чтобы я за него вышла».— «И ты соглашаешься?» — «Же­стокий! Можешь ли об этом спрашивать? Да, мне жаль матушки; она плачет и говорит, что я не хочу ее спокой­ствия, что она будет мучиться при смерти, если не выдаст меня при себе замуж. Ах! Матушка не знает, что у меня есть такой милый друг!» Эраст целовал Лизу, говорил, что ее счастие дороже ему всего на свете, что по смерти матери ее он возьмет ее к себе и будет жить с нею неразлучно, в деревне и в дремучих лесах, как в раю. «Однако ж тебе нельзя быть моим мужем!» — сказала Лиза с тихим вздо­хом. «Почему же?» — «Я крестьянка».—«Ты обижаешь меня. Для твоего друга важнее всего душа, чувствитель­ная невинная душа,— и Лиза будет всегда ближайшая к моему сердцу».

Она бросилась в его объятия — и в сей час надлежало погибнуть непорочности! Эраст чувствовал необыкновен­ное волнение в крови своей — никогда Лиза не казалась ему столь прелестною — никогда ласки ее не трогали его так сильно — никогда ее поцелуи не были столь пламен­ны — она ничего не знала, ничего не подозревала, ничего не боялась — мрак вечера питал желания — ни одной звез­дочки не сияло на небе — никакой луч не мог осветить заблуждения.— Эраст чувствует в себе трепет — Лиза так­же, не зная, отчего, не зная, что с нею делается... Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где — твоя невин­ность?

Заблуждение прошло в одну минуту. Лиза не пони­мала чувств своих, удивлялась и спрашивала. Эраст мол­чал — искал слов и не находил их. Между тем блеснула молния и грянул гром. Лиза вся задрожала. «Эраст, Эраст! — сказала она.— Мне страшно! Я боюсь, чтобы гром не убил меня, как преступ­ницу!» Грозно шумела буря, дождь лился из черных об­лаков — казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности. Эраст старался успокоить Лизу и про­водил ее до хижины. Слезы катились из глаз ее, когда она прощалась с ним. «Ах, Эраст! Уверь меня, что мы будем по-прежнему счастливы!» — «Будем, Лиза, будем!» —от­вечал он.— «Дай бог! Мне нельзя не верить словам твоим: ведь я люблю тебя! Только в сердце моем... Но полно! Про­сти! Завтра, завтра увидимся».

Свидания их продолжались; но как все переменилось! Эраст не мог уже доволен быть одними невинными ласка­ми своей Лизы — одними ее любви исполненными взора­ми — одним прикосновением руки, одним поцелуем, од­ними чистыми объятиями. Он желал больше, больше и, наконец, ничего желать не мог,— а кто знает сердце свое, кто размышлял о свойстве нежнейших его удовольствий, тот, конечно, согласится со мною, что исполнение всех же­ланий есть самое опасное искушение любви. Лиза не была уже для Эраста сим ангелом непорочности, который пре­жде воспалял его воображение и восхищал душу. Плато­ническая любовь уступила место таким чувствам, кото­рыми он не мог гордиться, и которые были для него уже не новы.

Наконец пять дней сряду она не видела его и была в величайшем беспокойстве; в шестой пришел он с печаль­ным лицом и сказал: «Любезная Лиза! Мне должно на несколько времени с тобою проститься. Ты знаешь, что у нас война, я в службе, полк мой идет в поход». Лиза побледнела и едва не упала в обморок.

«Тебе нельзя остаться?» — «Могу,— отвечал он,— но только с величай­шим бесславием, с величайшим пятном для моей чести. Все будут презирать меня; все будут гнушаться мною, как трусом, как недостойным сыном отечества».— «Ах, когда так,— сказала Лиза,— то поезжай, поезжай, куда бог ве­лит!(…)Любезный, милый Эраст! Помни, помни свою бедную Ли­зу, которая любит тебя более, нежели самое себя!»

Но я не могу описать всего, что они при сем случае говорили. На другой день надлежало быть последнему сви­данию.

Эраст хотел проститься и с Лизиною матерью, кото­рая не могла от слез удержаться, слыша, что ласковый, пригожий барин ее должен ехать на войну. Старушка осыпала его благословениями. «Дай господи,— говорила она,— чтобы ты к нам благополучно возвратился, и чтобы я тебя еще раз увидела в здешней жизни! Авось-либо моя Лиза к тому времени найдет себе жениха по мыслям. Как бы я благодарила бога, если б ты приехал к нашей свадьбе! Когда же у Лизы будут дети, знай, барин, что ты должен крестить их! Ах! Мне бы очень хотелось дожить до это­го!» Лиза стояла подле матери и не смела взглянуть на нее. Читатель легко может вообразить себе, что она чув­ствовала в сию минуту.

Но что же чувствовала она тогда, когда Эраст, обняв ее в последний раз, в последний раз прижав к своему сердцу, сказал: «Прости, Лиза!..» Какая трогательная картина! Утренняя заря, как алое море, разливалась по восточному небу. Эраст стоял под ветвями высокого ду­ба, держа в объятиях свою бедную, томную, горестную подругу, которая, прощаясь с ним, прощалась с душою своею. Вся натура пребывала в молчании.

Лиза рыдала, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти.

Она пришла в себя — и свет показался ей уныл и печа­лен. Все приятности натуры сокрылись для нее вместе с любезным ее сердцу. Уже хотела она бежать за Эрастом, но мысль: «У меня есть мать!» — оста­новила ее. Лиза вздохнула и, преклонив голову, тихими шагами пошла к своей хижине. С сего часа дни ее были днями тоски и горести, которую надлежало скрывать от нежной матери: тем более страдало сердце ее! Тогда толь­ко облегчалось оно, когда Лиза, уединяясь в густоту леса, могла свободно проливать слезы и стенать о разлуке с ми­лым.

Таким образом прошло около двух ме­сяцев.

В один день Лиза должна была идти в Москву, затем чтобы купить розовой воды, которою мать ее лечила глаза свои. На одной из больших улиц встретилась ей великолепная карета, и в сей карете увидела она Эраста. «Ах!» — закричала Лиза и бросилась к нему, но карета проехала мимо и поворотила на двор. Эраст вышел и хотел уже идти на крыльцо огромного дома, как вдруг почувствовал себя в Лизиных объятиях. Он побледнел — потом, не отвечая ни слова на ее восклицания, взял ее за руку, привел в свой кабинет, запер дверь и сказал ей: «Лиза! Обстоятельства переменились; я помолвил жениться; ты должна оставить меня в покое и для собственного своего спокойствия за­быть меня. Я любил тебя и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра. Вот сто рублей — возьми их,— он поло­жил ей деньги в карман,— позволь мне поцеловать тебя в последний раз — и поди домой». Прежде, нежели Лиза могла опомниться, он вывел ее из кабинета и сказал слуге: «Проводи эту девушку со двора».

Сердце мое обливается кровью в сию минуту. Я забы­ваю человека в Эрасте — готов проклинать его — но язык мой не движется — смотрю на него, и слеза катится по ли­цу, моему. Ах! Для чего пишу не роман, а печальную быль!

Итак, Эраст обманул Лизу, сказав ей, что он едет в армию? Нет, он в самом деле был в армии, но, вместо того чтобы сражаться с неприятелем, играл в карты и проиграл почти все свое имение. Скоро заключили мир, и Эраст воз­вратился в Москву, отягченный долгами. Ему оставался один способ поправить свои обстоятельства — жениться на пожилой богатой вдове, которая давно была влюблена в него. Он решился на то и переехал жить к ней в дом, по­святив искренний вздох Лизе своей. Но все сие может ли оправдать его?

Лиза очутилась на улице, и в таком положении, кото­рого никакое перо описать не может. «Он, он выгнал ме­ня? Он любит другую? Я погибла!»—вот ее мысли, ее чувства! Жестокий обморок перервал их на время. «Мне нельзя жить,—думала Лиза,— нельзя!.. О, если бы упало на меня небо! Если бы земля поглотила бедную!.. Нет! Небо не падает; земля не ко­леблется! Горе мне!» Она вышла из города и вдруг уви­дела себя на берегу глубокого пруда, под тению древ­них дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов. Сие воспомина­ние потрясло ее душу; страшнейшее сердечное мучение изобразилось на лице ее. Но через несколько минут по­грузилась она в некоторую задумчивость — осмотрелась вокруг себя, увидела дочь своего соседа (пятнадцатилет­нюю девушку), идущую по дороге,—кликнула ее, выну­ла из кармана десять империалов и, подавая ей, сказа­ла: «Любезная Анюта, любезная подружка! Отнеси эти деньги к матушке — они не краденые — скажи ей, что Лиза против нее виновата, что я таила от нее любовь свою к одному жестокому человеку,— к Э... На что знать его имя? — Скажи, что он изменил мне,— попроси, чтобы она меня простила,— бог будет ее помощником, поцелуй у нее руку так, как я теперь твою целую, скажи, что бедная Лиза велела поцеловать ее,— скажи, что я...»

Тут она бросилась в воду. Анюта закричала, заплакала, но не могла спасти ее, побежала в деревню — собрались люди и вытащили Ли­зу, но она была уже мертвая.

Таким образом скончала жизнь свою прекрасная ду­шою и телом. Когда мы там в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!

Ее погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поста­вили деревянный крест на ее могиле. Тут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья.

Лизина мать услышала о страшной смерти дочери сво­ей, и кровь ее от ужаса охладела — глаза навек закрылись. Хижина опустела. В ней воет ветер, и суеверные посе­ляне, слыша по ночам сей шум, говорят: «Там стонет мертвец; там стонет бедная Лиза!»

Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могиле. Теперь, может быть, они уже примирились!

Это была последняя страница повести.

Что же нового открыл Карамзин в своей незамысловатой «Бедной Лизе»? Наверное, прежде всего это способность любить, отдаваться чувствам, «ибо и крестьянки любить умеют!». Судит ли он своих героев? Морализирует? Вряд ли. Скорее, смотрит с грустью им вслед, сочувствуя им обоим, их молодости. Вечные человеческие истины – любовь и верность, доверие и измена, порядочность и бесчестие – они важны при простоте внешнего сюжета, и впервые зажили на страницах прозы Карамзина и продолжили дальше жить у Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого и будут жить всегда…

Мы с вами продолжаем читать «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина.

Итак, берег Франции остался позади, путешественник ступает на английскую землю.

По сравнению с Парижем, пребывание Карамзина в Англии было весьма кратким. На то были причины, одна из них – финансовые трудности, сказался и языковой барьер. Но эти причины не лишили нашего путешественника богатства впечатлений

Дувр

Берег! Берег! Мы в Дувре, и я в Англии — в той земле, которую в ребячестве своем любил я с таким жаром и которая по характеру жителей и степени народного просвещения есть, конечно, одно из первых государств Европы. — Здесь все другое: другие домы, другие улицы, другие люди, другая пища — одним словом, мне кажется, что я переехал в другую часть света…

Так, друзья мои! Англию можно назвать землею красоты — и путешественник, который не пленится миловидными англичанками; который, — особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц, — может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: «Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!»— Англичанок нельзя уподобить розам; нет, они почти все бледны — но сия бледность показывает сердечную чувствительность и делается новою приятностию на их лицах. Поэт назовет их лилиями, на которых, от розовых облаков неба, мелькают алые оттенки. Кажется, будто всяким томным взором своим говорят они: «Я умею любить нежно!» — Милые, милые англичанки! — Но вы опасны для слабого сердца…

Лицо англичанина начинает вырисовываться уже с первого момента, когда путешественник ступил на английскую землю.

Когда я пришел в трактир, где мы остановились ночевать, то в первой комнате окружили меня семь или восемь человек, весьма худо одетых, которые грубым голосом требовали денег. Один говорил: «Дай мне шиллинг за то, что я подал тебе руку, когда ты сходил с пакетбота»; другой: «Дай мне шиллинг за то, что я поднял платок твой, когда ты уронил его на землю»; третий: «Дай мне два шиллинга за то, что я донес до трактира чемодан твой». Четвертый, пятый, шестой — все требовали, все объявляли права свои на мой кошелек; но я, бросив на землю два шиллинга, ушел от них. Судите, любят ли здесь деньги и дешево ли ценят англичане труд свой?

Еще другая черта. Все наши сундуки и вещи принесли с пакетбота в таможню. «У меня нет ничего запрещенного, — сказал я осмотрщикам, — и если вы поверите моему честному слову и не будете разбивать моего чемодана, то я с благодарностию заплачу несколько шиллингов». — «Нет, государь мой! — отвечали мне, — нам должно все видеть». — Я отпер и показал им старые свои книги, бумаги, белье, фраки. «Теперь, — сказали они, — вы должны заплатить полкроны». — «За что же? — спросил я. — Разве вы были снисходительны или нашли у меня что-нибудь запрещенное?» — «Нет, но без этого не получите своего чемодана». Я пожал плечами и заплатил три шиллинга. — И так английские таможенные приставы умеют строго исполнять свою должность и притом... наживаться!

Размеренные и чопорные англичане приятно поражают путешественника своим порядком, чистотой и аккуратностью

Мне хотелось видеть английскую кухню. Какая чистота! На полу нет ни пятнышка; кастрюли, блюда, чашки — все бело, все светло, все в удивительном порядке. Каменные уголья пылают на большом очаге и розовым огнем своим прельщают зрение. Хозяйка улыбнулась очень приятно, когда я сказал ей: «Вид французской кухни нередко отнимает аппетит; вид вашей кухни производит его».

Ужин наш состоял из жареной говядины, земляных яблок, пудинга и сыру. Я хотел спросить вина, но вспомнил, что в Англии нет виноградных садов, и спросил портеру. Бутылка самого худого шампанского или бургонского стоит здесь более четырех рублей. 

Лондон

Путешественник направляется в Лондон, и дорога, окрестности, не разочаровывают его, а наоборот, приводит в восторг своим изобилием и порядком.

В шесть часов утра сели мы в четвероместную карету и поскакали на прекрасных лошадях по лондонской дороге, ровной и гладкой.

Какие места! Какая земля! Везде богатые темно-зеленые и тучные луга, где пасутся многочисленные стада, блестящие своею перловою и серебряною волною; везде прекрасные деревеньки с кирпичными домиками, покрытыми светлою черепицею; везде видите вы маленьких красавиц (в чистых белых корсетах, с распущенными кудрями, с открытою снежною грудью), которые держат в руках корзинки и продают цветы; везде замки богатых лордов, окруженные рощами и зеркальными прудами; везде встречается вам множество карет, колясок, верховых; множество хорошо одетых людей…

Какое многолюдство! Какая деятельность! И притом какой порядок! Все представляет вид довольства, хотя не роскоши, но изобилия. Ни один предмет от Дувра до Лондона не напомнил мне о бедности человеческой.

Всё увиденное путешественник невольно сравнивает с Парижем, Францией, потому что Париж оставил неизгладимое впечатление, бурю эмоций в душе путешественника. Слишком разителен был контраст, но столь же многообразны и увлекательны были лондонские впечатления…

Лондон, июля... 1790

Наконец вижу и Лондон.

Если великолепие состоит в огромных зданиях, которые, подобно гранитным утесам, гордо возвышаются к небу, то Лондон совсем не великолепен. Проехав двадцать или тридцать лучших улиц, я не видал ни одних величественных палат, ни одного огромного дому. Но длинные, широкие, гладко вымощенные улицы, большими камнями устланные дороги для пеших, двери домов, сделанные из красного дерева, натертые воском и блестящие, как зеркало, беспрерывный ряд фонарей на обеих сторонах, красивые площади (squares), где представляются вам или статуи, или другие исторические монументы; под домами — богатые лавки, где, сквозь стеклянные двери, с улицы видите множество всякого роду товаров; редкая чистота, опрятность в одежде людей самых простых и какое-то общее благоустройство во всех предметах — образуют картину неописанной приятности, и вы сто раз повторяете: «Лондон прекрасен!» Какая розница с Парижем! Там огромность и гадость, здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в раздранных рубищах, здесь из маленьких кирпичных домиков выходят здоровье и довольствие, с благородным и спокойным видом — лорд и ремесленник, чисто одетые, почти без всякого различия; там распудренный, разряженный человек тащится в скверном фиакре, здесь поселянин скачет в хорошей карете на двух гордых конях; там грязь и мрачная теснота, здесь все сухо и гладко — везде светлый простор, несмотря на многолюдство.

Кто скажет вам: «Шумный Лондон!», тот, будьте уверены, никогда не видал его. Многолюден, правда, но тих удивительным образом, не только в сравнении с Парижем, но даже и с Москвою. Кажется, будто здесь люди или со сна не разгулялись, или чрезмерно устали от деятельности и спешат отдыхать. Если бы от времени до времени стук карет не потрясал нерв вашего слуха, то вы, ходя по здешним улицам, могли бы вообразить, что у вас залегли уши. Я входил в разные кофейные домы: двадцать, тридцать человек сидят в глубоком молчании, читают газеты, пьют красное португальское вино, и хорошо, если в десять минут услышите два слова — какие же? «Yourhealth, gentleman!» — «Ваше здоровье!» Мудрено ли, что англичане славятся глубокомыслием в философии? Они имеют время думать. Мудрено ли, что ораторы их в парламенте, заговорив, не умеют кончить? Им наскучило молчать дома и в публике.

Путешественник жадно впитывает всё новые и новые впечатления, особенно его интересуют люди, их внешность, манера поведения, привычки – ведь из всего этого складывается по крупицам образ другой страны, другой культуры.

Спокойствие моих ушей давало полную свободу глазам моим заниматься наружностию предметов, особливо лицами. Женщины и в Лондоне очень хороши, одеваются просто и мило; все без пудры, без румян, в шляпках, выдуманных грациями. Они ходят, как летают; за иною два лакея с трудом успевают бежать. Маленькие ножки, выставляясь из-под кисейной юбки, едва касаются до камней тротуара;на белом корсете развевается ост-индская шаль;и на шаль из-под шляпки падают светлые локоны. Англичанки по большей части белокуры, но самые лучшие из них темноволосые. Так мне показалось, а я, право, смотрел на них с большим вниманием! Взглядывал и на англичан, которых лица можно разделить на три рода: на угрюмые, добродушные и зверские. Клянусь вам, что нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь… Франтов видел я здесь гораздо более, нежели в Париже. Шляпа сахарною головою, густо насаленные волосы и виски до самых плеч, толстый галстук, в котором погребена вся нижняя часть лица, разинутый рот, обе руки в карманах и самая непристойная походка: вот их общие приметы! Не думаю, чтобы из тысячи подобных людей вышел один хороший член парламента. Борк, Фоке, Шеридан, Питт в молодости своей, верно, не бегали по улицам разинями.

Не скоро привыкнешь к здешнему образу жизни, к здешним поздним обедам, которые можно почти назвать ужинами. Вообразите, что за стол садятся в семь часов! Хорошо тому, кто спит до одиннадцати, но каково мне, привыкшему вставать в восемь? Брожу по улицам, любуюсь, как на вечной ярмонке, разложенными в лавках товарами, смотрю на смешные карикатуры, выставляемые на дверях в эстампных кабинетах,и дивлюсь охоте англичан. Как француз на всякий случай напишет песенку, так англичанин на все выдумает карикатуру…

Захожу завтракать в пирожные лавки, где прекрасная ветчина, свежее масло, славные пироги и конфекты, где все так чисто, так прибрано, что любо взглянуть. Правда, что такие завтраки недешевы, и меньше двух рублей не заплатишь, если аппетит хорош. Обедаю иногда в кофейных домах, где за кусок говядины, пудинга и сыру берут также рубли два. Зато велика учтивость, слуга отворяет вам дверь, и миловидная хозяйка спрашивает ласково, Что прикажете?..

Лондон, июля... 1790

Лондон … ужасно длинен, но в иных местах очень узок; в окружности же составляет верст пятьдесят…Вестминстери Ситисоставляют две главные части его: в первом живут по большей части свободные и достаточные люди, а в последнем купцы, работники, матросы: тут река с великолепными своими мостами, тут биржа, улицы теснее, и везде множество народу. Тут не видите уже той приятной чистоты, которая на каждом шагу пленяет глаза в Вестминстере. Темза, величественная и прекрасная, совсем не служит к украшению города, не имея хорошей набережной (как, например, Нева в Петербурге или Рона в Лионе) и будучи с обеих сторон застроена скверными домами, где укрываются самые бедные жители Лондона… Но и в этой неопрятной части города находите везде богатые лавки и магазины, наполненные всякого рода товарами, индейскими и американскими сокровищами, которых запасено тут на несколько лет для всей Европы…

Нет другого города столь приятного для пешеходцев, как Лондон: везде подле домов сделаны для них широкие тротуары,которые по-русски можно назвать намостами;их всякое утро моют служанки (каждая перед своим домом), так что и в грязь, и в пыль у вас ноги чисты. Надобно знать, что все лондонские домы строятся с подземельною частию, в которой бывает обыкновенно кухня, погреб и еще какие-нибудь, очень несветлые горницы для слуг, служанок, бедных людей. В Париже нищета взбирается под облака, на чердак; а здесь опускается в землю. Можно сказать, что в Париже носят бедных на головах, а здесь топчут ногами.

Домы лондонские все малы, узки, кирпичные, небеленые (для того, чтобы вечная копоть от угольев была на них менее приметна) и представляют скучное, печальное единообразие; но внутренность мила: все просто, чисто и похоже на сельское. Крыльцо и комнаты устланы прекрасными коврами; везде светлое красное дерево; нигде не увидишь пылинки; нет больших зал, но все уютно и покойно…

Мы уже упоминали, что «Письма русского путешественника» – настоящая энциклопедия европейской жизни. Здесь вы найдёте всё: от обедов с простолюдином в скромной таверне с подробнейшим описанием меню до философских бесед с известнейшими мыслителями своего времени. Путешественник знакомится с новой страной, её историей и культурой Герой Карамзина – обыкновенный человек, ценящий комфорт и дешевизну: Таким образом, возникает новое соотношение важного и случайного, философского и бытового, духовного и вещественного.

Картина добрых нравов и семейственного счастия всего более восхищает меня в деревнях английских, в которых живут теперь многие достаточные лондонские граждане, делаясь на лето поселянами… Здесь женщины скромны и благонравны, следственно, мужья счастливы; здесь супруги живут для себя а не для света. Я говорю о среднем состоянии людей; впрочем, и самые английские лорды, и самые английские герцоги не знают того всегдашнего рассеяния, которое можно назвать стихиею нашего так называемого хорошего общества. Здесь бал или концерт есть важное происшествие: об нем пишут в газетах. У нас правило: вечно быть в гостях или принимать гостей. Англичанин говорит: «Я хочу быть счастливым дома и только изредка иметь свидетелей моему счастию»… Англичанка, воспитываемая для домашней жизни, приобретает качества доброй супруги и матери, украшая душу свою теми склонностями и навыками, которые предохраняют нас от скуки в уединении и делают одного человека сокровищем для другого. Войдите здесь поутру в дом: хозяйка всегда за рукодельем, за книгою, за клавесином, или рисует, или пишет, или учит детей в приятном ожидании той минуты, когда муж, отправив свои дела, возвратится с биржи, выйдет из кабинета и скажет: «Теперь я твой! Теперь я ваш!» Пусть назовут меня чем кому угодно, но признаюсь, что я без какой-то внутренней досады не могу видеть молодых супругов в свете и говорю мысленно: «Несчастные! Что вы здесь делаете? Разве дома, среди вашего семейства, в объятиях любви и дружбы, вам не сто раз приятнее, нежели в этом пусто-блестящем кругу, где не только добрые свойства сердца, но и самый ум едва ли не без дела; где знание какой-то приличности составляет всю науку; где быть не странным есть верх искусства для мужчины и где две, три женщины бывают для того, чтобы удивлялись красоте их, а все прочие... бог знает, для чего; где с большими издержками и хлопотами люди проводят несколько часов в утомительной игре ложного веселья? Если у вас нет детей, мне остается только жалеть, что вы не умеете наслаждаться друг другом и не знаете, как мило проводить целые дни с любезным человеком, деля с ним дело и безделье, в полной душевной свободе, в мирном расположении сердца…

Я всегда думал, что дальнейшие успехи просвещения должны более привязать людей к домашней жизни. Не пустота ли душевная вовлекает нас в рассеяние?.. Когда голова и сердце заняты дома приятным образом, когда в руке книга, подле милая жена, вокруг прекрасные дети, захочется ли ехать на бал или на большой ужин?..

Вольтер в конце своего остроумного романа говорит: «Друзья! Пойдем работать в саду!», слова, которые часто отзываются в душе моей после утомительного размышления о тайне рока и счастия. Можно еще примолвить: «Пойдем любить своих домашних, родственников и друзей, а прочее оставим на произвол судьбы!»

Достопримечательности Лондона также не оставляют равнодушным нашего путешественника.

Лондон, июля... 1790

Хотя Лондон не имеет столько примечания достойных вещей, как Париж, однако ж есть что видеть, и всякий день употребляю несколько часов на осматривание зданий, общественных заведений, кабинетов… Англия, богатая философами и всякого роду авторами, но бедная художниками, произвела наконец несколько хороших живописцев, которых лучшие исторические картины собраны в так называемой Шекспировой галерее…

Лондонская крепость, Tower, построена на Темзе в одиннадцатом веке Вильгельмом Завоевателем, была прежде дворцом английских королей, их убежищем в народных возмущениях, наконец государственною темницею; а теперь в ней монетный двор, арсенал, царская кладовая и — звери!

Английская история богата злодействами; можно смело сказать, что по числу жителей в Англии более, нежели во всех других землях, погибло людей от внутренних мятежей. Здесь католики умерщвляли реформаторов, реформаторы — католиков, роялисты — республиканцев, республиканцы — роялистов; здесь была не одна французская революция. Сколько добродетельных патриотов, министров, любимцев королевских положило свою голову на эшафоте! Какое остервенение в сердцах! Какое исступление умов!

Сент-Джемский дворец есть, может быть, самый беднейший в Европе…

Уаит-гал(White-Hall) был прежде дворцом английских королей — сгорел, и теперь существуют только его остатки, между которыми достойна примечания большая зала, расписанная вверху Рубенсом.

Адмиралтейство есть также одно из лучших зданий в Лондоне.

Самый огромный дом в Лондоне есть так называемый Соммерсет-гаусна Темзе, который еще не достроен и похож на целый город. Тут соединены все городские приказы, комиссии, бюро; тут живут казначеи, секретари и проч. Архитектура очень хороша и величественна.

Виндзорский дворец … стоит на высоком месте… На одной стороне равнина, где извивается величественная Темза, опушенная лесочками, а на другой — большая гора, покрытая густым лесом. Перед дворцом, на террасе, гуляли принцессы, дочери королевские, в простых белых платьях, в соломенных шляпках, с тросточками, как сельские пастушки… Дворец построен еще Вильгельмом Завоевателем, распространен и украшен другими королями. Он славится более своим прекрасным местоположением, нежели наружным и внутренним великолепием…Я долго смотрел на портрет нашего Великого Петра, написанный во время его пребывания в Лондоне живописцем Неллером. Император был тогда еще молод: это Марс в Преображенском мундире! —

Вестминстерское аббатство… есть самое древнейшее здание в Лондоне, несколько раз горело, разрушалось и снова из праха восставало… Внутренность разительна: огромный свод величественно опускается на ряд гигантских столпов, между которыми свет и мрак разливаются. Тут всякий день бывает утреннее и вечернее служение; тут венчаются короли английские; тут стоят и гробы их!.. Тут сооружены монументы героям, патриотам, философам, поэтам… Преклоните колена... Вот Шекспир!.. стоит, как живой, в одежде своего времени, опершись на книгу, в глубокой задумчивости...

Окрестности Лондона

Видя и слыша, как скромно живут богатые лорды в столице, я не мог понять, на что они проживаются, но, увидев сельские домы их, понимаю, как им может недоставать и двухсот тысяч дохода. Огромные замки, сады, которых содержание требует множества рук, лошади, собаки, сельские праздники, — вот обширное поле их мотовства! Русский в столице и в путешествиях разоряется, англичанин экономит. Живучи в Лондоне только заездом, лорд не считает себя обязанным звать гостей, не стыдится в старом фраке идти пешком обедать к принцу Валлисскому и ехать верхом на простой наемной лошади; а если вы у него по короткому знакомству обедаете, служат два лакея — простой сервис — и много что пять блюд на столе. Здесь живут в городе, как в деревне, а в деревне, как в городе; в городе — простота, в деревне — старомодная пышность, — разумеется, что я говорю о богатом дворянстве.

И сколько сокровищ в живописи, в антиках рассеяно по сельским домам! Давно уже англичане имеют страсть ездить в Италию и скупать все превосходное, чем славится там древнее и новое искусство; внук умножает собрание деда, и картина, статуя, которою любовались художники в Италии, навеки погребается в его деревенском замке, где он бережет ее, как златое руно свое, почему, теряясь в лабиринте сельских парков, любопытный художник может воображать себя Язоном.

Путешественник – человек образованный, он живёт напряжённой духовной жизнью, он пропускает через сердце и мысли всё увиденное и пережитое, что даёт ему возможность сопоставлять, сравнивать …

Было время, когда я, почти не видав англичан, восхищался ими и воображал Англию самою приятнейшею для сердца моего землею. Мне казалось, что быть храбрым есть... быть англичанином, великодушным — тоже, чувствительным — тоже; истинным человеком — тоже. Романы, если не ошибаюсь, были главным основанием такого мнения. Теперь вижу англичан вблизи, отдаю им справедливость, хвалю их — но похвала моя так холодна, как они сами.

Во-первых, я не хотел бы провести жизнь мою в Англии для климата, сырого, мрачного, печального. Знаю, что и в Сибири можно быть счастливым, когда сердце довольно и радостно, но веселый климат делает нас веселее, а в грусти и в меланхолии здесь скорее, нежели где-нибудь, захочется застрелиться. Рощи, парки, луга, сады — все это прекрасно в Англии, но все это покрыто туманами, мраком и дымом земляных угольев. Редко-редко проглянет солнце, и то ненадолго, а без него худо жить на свете. Английская зима не так холодна, как наша; зато у нас зимою бывают красные дни, которые здесь и летом редки. Как же англичанину не смотреть сентябрем?

Во-вторых — холодный характер их мне совсем не нравится. «Это — вулкан, покрытый льдом», — сказал мне, рассмеявшись, один французский эмигрант. Но я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну. Русское мое сердце любит изливаться в искренних, живых разговорах, любит игру глаз, скорые перемены лица, выразительное движение руки. Англичанин молчалив, равнодушен, говорит, как читает, не обнаруживая никогда быстрых душевных стремлений, которые потрясают электрически всю нашу физическую систему. Говорят, что он глубокомысленнее других; не для того ли, что кажется глубокомысленным? Не потому ли, что густая кровь движется в нем медленнее и дает ему вид задумчивого, часто без всяких мыслей? Пример Бекона, Невтона, Локка, Гоббеса ничего не доказывает. Гении родятся во всех землях, вселенная — отечество их, — и можно ли по справедливости сказать, чтобы, например, Локк был глубокомысленнее Декарта и Лейбница?

Но что англичане просвещены и рассудительны, соглашаюсь: здесь ремесленники читают Юмову «Историю», служанка — Йориковы проповеди и «Клариссу»; здесь лавошник рассуждает основательно о торговых выгодах своего отечества, и земледелец говорит вам о Шеридановом красноречии; здесь газеты и журналы у всех в руках не только в городе, но и в маленьких деревеньках.

Англичане любят благотворить, любят удивлять своим великодушием и всегда помогут несчастному, как скоро уверены, что он не притворяется несчастным. В противном случае скорее дадут ему умереть с голода, нежели помогут, боясь обмана, оскорбительного для их самолюбия…

Англичане честны, у них есть нравы, семейная жизнь, союз родства и дружбы...

Они горды — и всего более гордятся своею конституциею…

Кто думает, что счастие состоит в богатстве и в избытке вещей, тому надобно показать многих здешних крезов, осыпанных средствами наслаждаться, теряющих вкус ко всем наслаждениям и задолго до смерти умирающих душою. Вот английский сплин! Эту нравственную болезнь можно назвать и русским именем: скукою, известною во всех землях, но здесь более нежели где-нибудь, от климата, тяжелой пищи, излишнего покоя, близкого к усыплению. Человек — странное существо! В заботах и беспокойстве жалуется; всё имеет, беспечен и — зевает. Богатый англичанин от скуки путешествует, от скуки делается охотником, от скуки мотает, от скуки женится, от скуки стреляется. Они бывают несчастливы от счастия! Я говорю о здешних праздных богачах, которых деды нажились в Индии, а деятельные, управляя всемирною торговлею и вымышляя новые способы играть мнимыми нуждами людей, не знают сплина…

Наконец — если бы одним словом надлежало означить народное свойство англичан — я назвал бы их угрюмыми так, как французов — легкомысленными, италиянцев — коварными. Видеть Англию очень приятно; обычаи народа, успехи просвещения и всех искусств достойны примечания и занимают ум ваш. Но жить здесь для удовольствий общежития есть искать цветов на песчаной долине — в чем согласны со мною все иностранцы, с которыми удалось мне познакомиться в Лондоне и говорить о, том. Я и в другой раз приехал бы с удовольствием в Англию, но выеду из нее без сожаления.

Путешествие заканчивалось. Возвратившись на родину и создав по свежим путевым впечатлениям литературное произведение – «Письма русского путешественника», Карамзин открыл россиянину огромный, во многом неизвестный мир народов Западной Европы. Карамзин просвещал и воспитывал своих читателей, учил ценить достижения человеческого ума, культуру людей разных наций, понимать жизнь и обычаи других народов и – что очень немаловажно – любить свою родину, ведь не случайно, где бы он ни был, сердце его рвалось в Россию, домой.

И мы с вами, закрывая книгу, ещё раз с волнением перечитываем последнее письмо русского путешественника:

«Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей».

Сам Карамзин называл «Письма» «зеркалом души моей в течение осьмнадцати месяцев» и надеялся, что эти записки будут приятны и полезны не только для читателя его времени, но и нам, потомкам. Он писал: «Может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах;может быть, и другие... Но это их, а не мое дело».

Мы закончили чтение «Писем русского путешественника», но «Путешествие с Карамзиным» продолжается. В следующий раз мы с вами перелистаем страницы повести «Бедная Лиза».